Вильгельм Мах - Польские повести

— И как вы себе это представляете на практике, товарищ? — иронически спросил Горчин. — Извините, но, на мой вкус, вы слишком теоретизируете в своих выводах. А я, позвольте вам напомнить, приехал сюда не теоретизировать, а работать.

— Черт! — расхохотался Юзаля. — Прямо за портки с облаков на землю стягивает. Хорошо, но еще минутку… — Он моментально стал серьезным и вернулся к своей предыдущей мысли. — Хуже всего было то, что вы вообще не прислушивались к голосу коллектива. Я не говорю «не считались», а — «не прислушивались». Второе гораздо труднее, но и важнее, хотя измерить это нельзя. Вы не принимали никаких поправок, которые предлагались в ходе обсуждений разных решений, особенно тех, которые были непопулярны. Вы отодвинули в сторону товарищей, которые пользовались авторитетом и доверием общества и запомнились с хорошей стороны, потому что сделали что-то для этого общества. Вы заменили их людьми более умными, более энергичными, которые умели лучше организовать работу, но не умели или не хотели по-настоящему участвовать в том, что выходило за рамки их служебных обязанностей. И вы остались в одиночестве. Ну, скажите честно: есть у вас здесь друзья? Люди, которые бы в любую минуту встали за вас горой? Ну, скажите…

— Я ни с кем не поддерживаю здесь приятельских отношений. Не поддерживаю, потому что не хочу. Честно говоря, я никогда не был светским человеком.

— А я и не говорю о светских людях.

— Предположим, вы правы, но разве все это так важно?

— Там видно будет. И может быть, очень скоро. Вы наплодили вокруг себя целую кучу недовольных, которые только и ждут, чтобы броситься в атаку. А сколько таких, кто мог бы нейтрализовать действия ваших противников? Я сказал: «они только и ждут». Это неправда. Они уже взялись за работу. Роман с этой девушкой… Не возражайте, это уже не секрет, как вам казалось… Ваш роман так их раззадорил, что они наверняка не ограничатся рассылкой анонимных писем. Да, да, Горчин, вы всегда и от всех требовали строгого соблюдения моральных принципов и строго спрашивали за малейшее нарушение. Это еще можно было терпеть, покамест вас самого нельзя было ни в чем упрекнуть. А теперь все эти лекции о социалистической морали, которые вы читали по любому поводу, кажутся им фальшивыми и циничными. Да, циничными, потому что, подражая вам, они теперь тоже рассматривают одни голые факты, все остальное их не касается. Так уж устроена жизнь: стоит появиться трещине, как тут же находится железный лом, которым даже каменную глыбу нетрудно сокрушить. Поэтому они и начали с вами партизанскую войну, и, пожалуй, вам ее не выиграть. Во всяком случае, первый раунд вы уже проиграли.

Михал слушал внимательно, он слышал даже то, чего председатель воеводского комитета партийного контроля, его теперешний следователь и судья, из деликатности не захотел выразить словами. Но искренность, с какой Юзаля делился с ним своими впечатлениями, вместо того чтобы обезоружить, расхолодила Михала. Он решил уклониться от дальнейшего разговора, к которому, правда, был подготовлен, но который, как ему казалось, принимал плохой оборот; ему хотелось вооружиться какими-то новыми доводами, укрепиться в своем прежнем упорстве, без чего, как он полагал, их дальнейшая беседа не имела смысла. Он решил не делать ни одного шага навстречу этому спокойному, терпеливому ловцу грешных душ, оставить Юзале его сомнения, в которых тот, конечно, постарается как-то предварительно разобраться сам, чтобы представить Старику как можно более ясную картину ситуации в Злочеве. Ситуации, в какой оказался ставленник Старика, который до сих пор считался лучшим среди первых секретарей уездных комитетов.

— Значит, вы знаете все? — спросил он все-таки, помолчав.

— Все или почти все. Разумеется, все то, что удалось узнать от товарищей, из документов и благодаря изучению вышеупомянутой атмосферы. Остальное… знаете вы. Так что, выходит, оба вместе мы знаем все. — Юзаля выразительно развел руками.

— Оставьте, пожалуйста, насмешки. А знаете ли вы также и то, что я подал в суд заявление о разводе?

— Знаю. И что это изменит?

— Вы считаете, что это ничего не меняет?

— Да, — кивнул Юзаля, подумав.

— Надеюсь, что Старик оценит это иначе.

— Старику здесь нечего оценивать. Для этого он прислал сюда меня, и это вы должны понять прежде всего. Только, пожалуйста, поймите меня правильно. Просто я не люблю прятаться за чьей-то спиной. Партия наделила меня большой ответственностью, и я не намерен уклоняться от нее или перекладывать ее на чьи-либо плечи, даже если это такой человек, как наш Старик.

— Да оставьте же, — прервал его Михал, в голосе которого слышалась крайняя усталость.

— Это-то проще всего… Может быть, еще выпьем? Без водки мы, пожалуй, тут не разберемся. Ну, смелее. Это не яд, как пишут в газетах.

— Тут и с водкой не много навоюешь, — угрюмо заметил Михал. — Я прожил со своей женой почти четырнадцать лет, и она не дала мне того, что сумела дать эта женщина за несколько месяцев. Поэтому я протестовал, когда вы назвали наши отношения романом. Я думаю об этом беспрерывно. Ведь я человек, а не кукла, которую можно вертеть во все стороны… Вы не представляете, что это за женщина.

Его вдруг охватил панический страх при мысли, что он потерпел поражение, Михал испытал такую боль, как будто его укололи в открытую рану. «Женщина, ради которой я, не колеблясь, поставил на карту все… А теперь, когда мне так трудно, ее нет рядом со мной, и нет у меня никакой уверенности, что она вернется и что нам удастся вернуть то, что было таким прекрасным, другим, чем все, что было прежде».

— Послушай, Михал. — Юзаля наполнил рюмки и выпил сразу, не дожидаясь Горчина. — Во время оккупации я скрывался в деревне, у меня были фальшивые документы. Я был тогда значительно старше, чем ты теперь. Жена с детьми жила в Н. Я помогал ей немного, торгуя и работая время от времени. И вот я как щенок влюбился в дочь человека, который прятал меня в своем доме. Теперь я даже не помню как следует ее лица, осталось только общее, туманное воспоминание. Ей было восемнадцать лет. Сколько мне здоровья стоило порвать эти отношения! В то время все жили сегодняшним днем — казалось бы, зачем противиться голосу инстинкта? Ведь завтра человек мог стать узником концлагеря или умереть. Я тогда ушел в лес, в партизанский отряд. Попал в Армию Людовую и там вступил в партию. Не думай, что я не хотел вернуться к ней после войны. Сколько раз я складывал вещи и собирался в путь. Сколько раз… Но ты не знаешь, во что война превратила мою жену. В измученную, несчастную женщину, в сплошной клубок нервов. Иначе представляла она себе жизнь после войны, а я ведь опять без конца в разъездах, на собраниях или какую-нибудь очередную кампанию двигаю…. Нелегко мне было, брат.