Вильгельм Мах - Польские повести

— И что ты скажешь на это, секретарь? — спросил он наконец. — Ты требовал вопросов. Вот они, получай. А собственно говоря, только один вопрос. Кто прав?

Михал криво улыбнулся. Вопрос Юзали был первой непоследовательностью и свидетельствовал об известной беспомощности и нерешительности. Горчин даже почувствовал уверенность, что таким образом инициатива, по крайней мере на некоторое время, перешла к нему. Вопрос, однако, несмотря на внешнюю простоту, содержал в себе существо конфликта, и, собственно говоря, в этой ситуации его не имело смысла задавать, поскольку не было и никакой возможности ответить на него в двух словах. В таком случае, чем был вызван вопрос? Подсознательным желанием спровоцировать протест или, наоборот, желанием услышать пустую декларацию?

— Не будет ли преувеличением, товарищ Станислав, требовать ответа на этот вопрос от меня? — сказал он тихо. — Разве это не превышает моих возможностей, по крайней мере, теперь, вот так, на ходу? Нет, не берусь… Я верю, что когда-нибудь отвечу себе на этот вопрос до конца. Но это требует времени и взгляда, так сказать, со стороны. Я должен переворошить всю свою жизнь, коснуться больных мест… Так что извините.

— Ну, это уже почти ответ, — улыбнулся Юзаля. — Это уже та первая ниточка взаимного понимания, за которую мы должны ухватиться. Да, твои сомнения свидетельствуют, что мы с тобой думаем в одном направлении. Так что выше голову, Михал. Увертливость хороша только на ринге. Шагай вперед! — Он словно припирал его к стене и ставил в позицию, из которой есть только два выхода: ринуться в атаку или поднять руки вверх.

«Если мне сейчас не удастся убедить его, если он действительно не поверит мне до конца, я проиграл, — думал Горчин. — И как человек, и как партработник. Все, что я скажу потом кому бы то ни было, Старику или даже в ЦК, все это будет только словами, безнадежной попыткой спасти уже проигранную партию. Это последняя возможность, которую я могу еще использовать или от которой могу… отказаться. Да, махнуть на все рукой, сегодня же вручить Юзале мое письмо Старику с просьбой об освобождении от работы и сказать: «Спокойной ночи». Поступить благородно и глупо одновременно. Отказаться от защиты и довериться приговору своих судей… Отказаться? Кто научил меня этому слову?»

Он встал, подошел к столу, возле которого на спинке стула висел его пиджак, и вытащил из бокового кармана слегка измятый голубой конверт. Потом вернулся, держа конверт перед собой, и сел против Юзали.

— Видите? — сказал он, глядя прямо в глаза председателю. — Это доказательство моей слабости и моего поражения. Я был уже на том краю, за которым человек видит только черную пропасть. Я хотел прыгнуть в эту пропасть, я был уже близок к этому в течение нескольких последних дней, даже еще сегодня, с упорством маньяка возвращался к этой мысли. Но я вовремя вспомнил, и вы мне очень помогли в этом, что меня зовут Михал Горчин и что я член партии… Вот мое заявление с отказом от работы, — добавил он спустя минуту. — А вернее, оно было здесь. — Он порвал конверт и смял его в кулаке.

Время близилось к половине шестого. Валицкий уже почти десять минут стоял у подъезда и, теряя терпение, все больше злился. Он понимал, что, если Михал Горчин через минуту не появится в дверях, все его планы полетят к черту.

«Наверное, валяется, паршивец, в постельке, как новорожденный. У него, видите ли, моральное похмелье, но от всех своих опасений и тревог он уже освободился, — ночная баталия со Стариком позади, он, конечно, покаялся и пообещал исправиться, рассчитывая, что блудному сыну, который послушно возвращается на путь истинный, легко простятся все грехи, та девушка теперь для него только лишний балласт, он сбросил ее со счета, задушил в себе прекрасное чувство и отступил на безопасные позиции. Вот так-то, мой миленький, глупенький Стефан Валицкий, опять ты угодил в дерьмо. Ты, как ребенок, как наивный простак, позволил себя обмануть благородной иллюзией борьбы и страдания… Утешься, однако, хотя бы тем, что Главный будет тобой доволен. Это не только твоя неудача, не только очередной крах неисправимого индивидуалиста, это еще одно доказательство того, каков мир, в котором тебе приходится жить. Так что отбрось наконец, и чем скорее, тем лучше, все свои мечты о силе и отваге людей, об их порывах, о естественной склонности жертвовать собой. Плюнь на это и присоединись к большинству, скандируй вместе с ними разные мудрые лозунги и даже думать не смей, чтоб куда-то высунуться. Держись, парень, держись до конца, который и так лишен какого-либо смысла…»

Он включил мотор. Еще с минуту чувствуя, как в душе у него угасает последняя искорка надежды, он смотрел на входную дверь, которая с какой-то магической силой притягивала его взгляд. Наконец он тронулся с места и вывел машину на проезжую часть улицы. Когда он уже включил первую скорость, из подъезда выбежал Горчин и прямо через газон бросился в сторону парка.

У Валицкого даже сердце екнуло. От волнения на миг потемнело в глазах, он слишком быстро отпустил сцепление, отчего мотор заглох. Уже не торопясь, он включил его снова, догнал Михала, пересек ему дорогу и остановился.

Горчин замер на полушаге. Он не узнал ни машины, ни сидящего в ней человека, который дружески улыбался ему.

— Это я, Валицкий, из «Газеты роботничей». — Валицкий открыл дверцу, догадавшись по блуждающему взгляду Горчина, что тот не узнает его.

— У меня нет времени. — Горчин, словно отмахиваясь, поднял руку. — Я бегу на автобус.

— Садитесь, я вас подвезу.

— Ну, если так, — пожал плечами Горчин и неловко взгромоздился на сиденье. — А вы откуда здесь взялись? Стойте, куда вы поворачиваете? К вокзалу надо направо!

— Я правильно еду, я бы даже сказал — очень правильно, — тихо рассмеялся Валицкий. — За эти несколько дней я научился неплохо ориентироваться в вашей дыре. Мы мчимся прямо в Н., товарищ секретарь.

— Ах, понимаю, вы слышали вчера наш разговор с Юзалей.

— Вот именно. И ловко все скомбинировал, чтобы забрать вас с собой; я тут почти с пяти часов стоял дожидался, — серьезно добавил Валицкий. Он чувствовал огромное облегчение и вместе с тем был слегка возбужден, хотя совсем не так, как до этого. Он выжал газ до отказа и погнал машину как сумасшедший, не сбавляя скорости на поворотах, лишь бы как можно быстрее оставить этот город позади. На язык просились какие-то слова, вопросы, — все то, что копилось в нем эти дни и что ему хотелось сейчас же, немедленно выложить человеку, который так внезапно вошел в его жизнь. Да, дело было не в чисто профессиональном интересе, — Горчин стал для Валицкого какой-то очень личной нравственной проблемой.

«Этот сонный и измученный человек, который сидит рядом со мной и по-прежнему продолжает воевать со своей совестью, не знает, как многим я ему обязан. Ухватился за одну мысль, союзником которой стал и я, и мчится вперед вслепую, как бабочка на огонь. Как это великолепно и страшно — вот так ставить все на последнюю карту. Но и как по-человечески, как достойно нашего мира. — Он уже забыл свои скептические размышления. — Ей-богу, я готов обнять его и прижать к собственной груди за это… Он наверняка рассмеялся бы мне в лицо и посмотрел бы на меня, как на психа. И нечему тут удивляться, и он и я, все мы боимся не только жестов, но даже самого понятия «нежность» и неумолимо воспитываем в себе лишь одно — право на надежду. Этого никто и ничто у нас не отнимет. Ни у тебя, Михал Горчин, ни у меня, жизненные дорожки которого столько раз перепутывались».