Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Ну, как, Помалу?

— Да так, помалу.

Помалу подошел ближе, навис над доской, стараясь проверить и оценить положение на фронтах.

— Не ходи так, друг… Вот видите, опять надо его учить. Промазал, не беда, возьми ход обратно, сыграй по-другому… А вы говорите, я не великодушен.

— Ну, промазал, куда деваться, живой человек ошибается, а каково неживому, он уже и ошибиться не может.

— Молодчина, правильно рассуждаешь, мертвецу не нагнать тридцать шесть и шесть, не то что сорок и две.. Эх, голова два уха!.. Вот тебе, еще шах! Ша-ах!.. Сказал «шах» — прячьтесь… Что я говорил, все рушится под натиском… моих армий!

— Нет… нет…

— А, обратно берешь, стерва!

— Ладно, жри.

— Ну, раз ты даешь, чего ж мне не взять… Сейчас увидишь, что будет дальше… Изувечу… Я объявляю шах с сорок первого, тебе известно?

— Нет, не известно.

— А эту я вот где настиг. Только не вздумай той ходить, она сыграет в свое время.

— Да надо бы наоборот!

— Помалу, мы договорились молчать. Он сыграет, когда я подам знак… Тайный знак, братец, знаешь, как на войне.

— А он ходить будет?

— Будет, ей-богу… А вот эту я тебе не отдам… И эту не отдам.

— Почему?

— Хочу выдать жену замуж и детей женить. Берегись, ты нарвался на мастера!

— Где? Покажи.

— Неужели не видишь?

— А-а… Не вижу, человек учится, пока жив.

— Да, учится, пока жив.

— Ишь, разорался, а у себя под носом не видит.

— Молчи ты, Помалу… Смотри, что я с ним сейчас сделаю, шах!

— В каждом доме свой шах.

— Опять шах!

— Шах есть шах… Что-то не вижу Муя и Халила… Ну-ка теперь и я шах, потихонечку…

— Я тебя умоляю!

— Умолять будешь, когда сдашь партию и вытянешься.

И дальше: «Теперь наступай, арап дикий! Теперь отступай, арап дикий! Шах, шах и опять шах!.. Эх, шах объявить не могут, ослы! Как тебе покажется, если мастер нажмет? А теперь еще шах… Ну что ж, вытерпим, если это этично, что этично, то этично… Помалу, молчи, смотри, что я с ним сейчас сделаю, как он вытянется… Знаешь ли ты, с кем играешь? С мастером! Да, ей-богу, чуть не забыл… шах!»

Такая словесно-артиллерийская дуэль продолжалась довольно долго, доставляя Шерафуддину необычайное удовольствие. Дуэль, как положено, завершалась поражением одной из сторон, на этот раз, предполагал Шерафуддин, должен был сдаться бывший социолог. А он вдруг, собрав веером тонкие морщинки у глаз, ткнулся лбом в середину шахматной доски. Будто кассир, который жил и работал под страхом уличения в краже и разоблачения, а когда успокоился и стал разбирать счета, ломая голову, как добыть еще одну подпись на расписке, появился судебный следователь, положил руку ему на плечо и приказал: «Пройдемте». В тюрьму. Так и старики, живя в постоянном страхе между болезнями и относительным здоровьем, между полнотой жизни вокруг и пустотой своей собственной жизни, они вдруг обретают смелость и как бы заново окунаются в радость бытия или в его отсвет, а заканчивают жизнь, свою шахматную партию, за письменным столом, на службе, на собрании, в гостях у приятеля или дома, на мягких подушках, именно в тот момент, когда с удовольствием взялись за газеты, получив пенсию и выплатив долги (как говорится, хорошо тому, кто умирает в ботинках). Вот и для бывшего социолога партия в шахматы оказалась решающей, он умер за шахматной доской, не успев объявить противнику давно заготовленный мат (мат — «умри» по-арабски), мат получил он сам. А Шерафуддин потерял еще одного друга, правда, успокаивал он себя, социолог потерял больше — друга и партнера. Шерафуддину предстоит еще бороться, чтобы не оказаться на скамейке в парке за этой шахматной доской.

Убегая из дому, от тяжелых снов, Шерафуддин бесцельно бродил по старому городу и впервые понял, что от прошлого остались только названия сложно переплетенных улочек. В Малых Скорняжниках нет ни единого скорняка, а есть еще Большие Скорняжники; в Башмачниках — ни одного башмачника, нет ни мешочников, ни седельщиков, ни шорников… И так повсюду. Остались только шашлычники и кафанщики, ну, конечно, ювелиры и медники. На Бентбаше уже нет украшавших город домов с башнями, нет воспетых поэтами калиток, монастырей, нет дверей с коваными кольцами, нет источников, у которых под вечер собирались девушки с кувшинами, нет деревянных решеток на окнах гаремов, а где сохранились решетки — нет гаремов и никто не выглядывает из-за них, нет старых домиков, разве что в горах уберегли выполненные с большим искусством висячие галереи, филигранную работу по дереву.

«Дарива»… Нет этой кафаны, известной на Миляцке. Конечно, иные кафаны сохранились, но, скорее, номинально: они пустуют, их оттеснили машины, телевидение, секс. Нет и железной дамбы, некогда перегораживавшей реку и поражавшей водопадом у мельницы и бассейном для купанья. Что нынешнему молодому человеку, и не только молодому, грязный бассейн, если можно загорать и купаться в море? Зачем ему кафана и сад при кафане, если он может на машине уехать из города и провести с семьей день в лесу? Или зачем сидеть с милой в саду при кафане, когда можно посидеть в своей комнате, да еще у телевизора.

Вскоре исчезнут и голуби с главной площади, с Башчаршии, от жира у них уже и крылья не поднимаются, едва помахивают ими, с усилием перелетая с места на место. На глазах Шерафуддина рабочие что-то перекапывали, латали стены, чинили мостовую, но он понимал: никакая сила не остановит вынесенного временем приговора. Что остановит? Возможно, искусство. Остается мечеть, лавка, источник, старый постоялый двор, просто древняя красивая постройка, пусть даже козий мост.

Проходя мимо кафаны, Шерафуддин вспомнил, что здесь он впервые встретил того странного нищего. Собрал в кулак все свое мужество и решился заглянуть, посмотреть, что это за «Первый серебряный волос», которого он так боялся. Ему не повезло, был перерыв: полчаса отдыха, святое дело.

На столе в беспорядке разбросаны карты, битые валеты, потерявшие силу короли, вершители судеб тузы, униженные дамы, поверженная, деморализованная армия; несчастными выглядели и две перламутрово-белые игральные кости с черными точками, похожими на глазки голодных детей, и деревянные фишки рядом с открытыми нардами, словно раскатившиеся по дороге колеса разбитой машины.

Ему было любопытно, как тут люди проводят старость. Взглядом поискал знакомых, никого не нашел. За столом сидели бодрые старики с раскрасневшимися лицами, один с голым розовым черепом, его лицо казалось более знакомым, чем остальные, все сидели, откинувшись на спинки длинных, обтянутых черной кожей диванов.

— Как ты проводишь старость? — присев, спросил Шерафуддин у человека со спокойным взглядом, в прошлом мастера-строителя.

— Слава богу, хорошо, — ответил тот, стараясь изобразить на лице удовольствие, и сдвинул феску на глаза, — с тех пор, как вышел на пенсию.