Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Так это же двадцать-тридцать тысяч…

— Да, что-то в этом роде. Думаю, она обеими руками… Посмотрите, как вон тот несет цветы. То ли не умеет, то ли не любит.

Девушка, сидевшая с приятельницами за столом, подняла руку, и Шерафуддин увидел под мышкой темный черный островок, легкую тень, значит, побрила.

— Теперь все так делают, во всей христианской Европе, — сказал старый доктор.

Шерафуддин был взволнован. Пушистые волосы, короткая стрижка, небольшой вырез и чуть видна тонкая золотая цепочка. Шерафуддин отвернулся и заметил, что у доктора красивые ровные зубы. Он возмутился, да, наша цивилизация не скоро погибнет, если столь усердно печется о своей жизнеспособности, такие зубы делает только частник, и, конечно, за огромные деньги, приложив немало умения, чтобы придать им естественный вид, чего не получишь в обычной поликлинике.

— Это мои, — поспешил вывести его из заблуждения доктор, — я никогда не курил… Я люблю ракию, но только понюхать. Ракия в рюмке — одно, а в человеческом организме — другое. У вас были случаи в этом убедиться.

Неужели не было? — с отвращением подумал Шерафуддин. В ракии сконцентрирован дивный запах сливы. Но влей лишь рюмку ароматного напитка в человека, склонись к нему или позволь себя обнять и уверять, что он любит тебя, как родного брата, даже больше, и поймешь — это совсем другое дело.

— И так все, пока не коснется человека непосредственно, — добавил доктор. — Все прекрасно только на бумаге… гордость, восхищение… С начала мира… Христианство… Ислам… И до сегодняшнего дня.

Наконец она оглянулась и посмотрела на Шерафуддина, словно они старые знакомые, словно точно знала, что Шерафуддин сидит поблизости. Ее черные глаза испускали именно те лучи, которые вонзаются в сердце мужчины.

Как это получается, что за сила у них в глазах, думал Шерафуддин, интересно, такие лучи исходят из сердца или из ума? И возникают, когда есть любовь или могла бы быть? Или они так же смотрят на бетонный столб, на дохлую кошку у дороги, на иностранку, подающую бумаги в окошечко. Ее приятельницы тоже были бы хорошенькие, но дома, на улице, в поезде — там, где не было ее. Ему стало интересно, повернется ли она еще, посмотрит ли на него таким же взглядом. Она теребила золотую цепочку, машинально покусывала кулон, и волшебство цепочки заключалось в том, что она была на ее шее, и в том, что она была такой изящной, в отличие от тяжелых перстней, привозимых из Турции, квадратных, массивных, они лучше послужили бы в кровавой драке, чем в качестве украшения. Но дело было не в цепочке, а в тонком золотом обрамлении шеи, и даже не в самом обрамлении, а в скромности и чувстве меры, в презрении ко всемогущему металлу, она его игнорировала.

— Пятьдесят лет курил, а вот, слава богу, будто никогда и не нюхал, — послышался голос у Шерафуддина за спиной.

— А мне восемьдесят четыре, — подхватил доктор, — и за восемьдесят четыре года — ни разу, даже в шутку.

— О-о, наш бунтарь! — ответил Шерафуддин человеку, проходившему мимо и похлопавшему его по плечу в знак приветствия. Отодвинул стул, но тот, не оглядываясь, шел дальше — к девушке, сидевшей нога на ногу за ближайшим столом. Белизну и нежность ее ног, подобных легкой пене, подчеркивало грубое полотно платья. Редактор нового журнала подсел к ней. Его бунт заключался в том, что он полагал, будто картина мира изменилась, и это видят все: молоденькие крестьяночки, переселившиеся в город, политики, экономисты, чиновники, — не видят только те, кому положено видеть в первую очередь, те, кто пишет романы и новеллы, заполняя литературные журналы и газеты россказнями о вымышленном мире, мире, которого нет, потому что его нет больше, а значит, больше нет никого, кто читал бы такие книги и журналы, кроме самих авторов. Обычно они начинаются так: «Заблеяла овца в хлеву, и Муратка вышла с бадейкой». Или: «Яглика в то утро встала рано и отправилась к роднику с деревянными ведрами и коромыслом на плече, покачивая бедрами…» Но в нашей настоящей жизни нет больше ни Муратки, ни Яглики, ни овец, в городе такого не положено!.. Да, город, urbs, urbis… надо наконец вбить им в голову: urbs, urbis изменился, и в корне. В наше время типично не уродство и измождение, а красота, типичен не голодный, а сытый, не раб, а свободный человек, созданный для лучшей доли, он уже не умирает от истощения, он умирает от обжорства. Вот его идея, и поскольку ее не подхватили ни газеты, ни журналы, он решил основать свой журнал, собрав вокруг него единомышленников.

— А я наверняка подхватил инфлюэнцу, — пожаловался доктор. — Посмотрите, как вон тот парень держит руки в карманах.

— Пусть, — ответил Шерафуддин, — он молодой и пусть чувствует себя свободно.

— В карманах брюк — ни в коем случае, — отрезал доктор, — в карманах пиджака можно, и то при условии, что большой палец наружу.

— Она шла к нему, как цветущий луг, а он к ней — как кукуруза после хорошего дождя, — услышал редактор нового журнала: приближались двое его сторонников.

— А наши скульпторы, — убеждал доктор Шерафуддина, — составят два куба или две доски, подобно лыжам, спереди вместе, сзади врозь, установят в парке и говорят: женщина. А где тут женщина? Вот они ходят, смотрите, есть хоть что-нибудь общее? Все чушь, и до слез жалко мрамор. Невыносимо!

Шерафуддин был согласен с доктором, действительно, думал он, почему бы не установить что-нибудь красивое, современное. Например, девушка в мини, девушка в макси, девушка в брюках, чтобы и наше время запечатлеть.

Лазурь, изнутри покрывавшая купол небес, в центре купола была темно-синей, как море под облаками, на горизонте краски размыло, они казались мягче, и выше громоздились облака, точно на складе, чтобы в любой момент разбрестись по небу. Фабричная труба щедро выбрасывала клубы дыма.

Невыносимо… Да, доктор прав, невыносимо: из каждого дома рвется дым, улицы загазованы, с окраин ветер несет на город смрад горящего мусора, тлеющих день и ночь фабричных отходов, а люди суетятся в погоне за деньгами — страшнее ада не придумать, к тому же непонятно, когда зима, когда лето. Шерафуддин был согласен с доктором, хотя позиции у них были разные: Шерафуддин думал о загрязнении окружающей среды в эпоху индустриализации, а старый доктор — о своей мокрой рубашке.

Доктор выдвигал достаточно убедительные доказательства: одна корова может дать в день шесть литров молока, может дать шестнадцать, но не шестьдесят и не шестьсот, все имеет свои пределы, ведь и Земля лишь точка во Вселенной… Все имеет границы, например пропускная способность факультета.

Прошли две женщины: одна в желтой блузе и желтых брюках, другая в зеленой блузе, с разрезами на бедрах, но Шерафуддин, увлеченный аргументами доктора, даже не оглянулся.