Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Скажи спасибо, дурачок! Эту канарейку я мог бы продать любителям за пятьдесят-шестьдесят лир.

Я хотел поблагодарить его, найти подходящие слова, пожать ему руку, но он уже склонился над клеткой и поманил меня пальцем:

— Посмотри! На дне немного песка с галькой, в этом корытце свежая вода, в том — очищенная конопля. Так должно быть всегда. Каждый день очищай немного семян и меняй воду, а песок — хотя бы раз в неделю. Самое главное — вода. Эти пташки очень чувствительны к воде, чувствительней, чем люди.

— Поверь, все будет в порядке, — успокоил я его.

— Ладно уж. — Он бегло окинул взглядом комнату.

— Только почему-то канарейка какая-то квелая, — опомнился я. — Совсем не поет.

— Дурачок, ведь она спит. Для нее сейчас глубокая ночь. Надо накрыть клетку тряпкой или газетой, чтобы птичка успокоилась и постепенно привыкла к новой обстановке. А утром ты услышишь, как она запоет. Ну, теперь порядок? — Ему хотелось услышать слова благодарности, это было ясно, но он не пытался заискивать и сразу направился к выходу, только в дверях опять взглянул на меня: — Отца нет дома? — Я кивнул. — Как ты думаешь, он еще в больнице?

— Да, в терапевтическом отделении.

— Тогда пойду туда. Мне нужно поговорить с ним, нужно…

Он ушел так же неожиданно, как пришел, вдруг исчез в темноте коридора. Его торопливость показалась мне странной, он даже не бросил прощального взгляда на канарейку, которая жалобно пищала на столе; с неудовольствием я подумал, что не только желание сделать мне приятное привело его сюда. Он хотел повидаться с моим отцом, раз даже в такой поздний час отправился в больницу. Он пришел с другой целью, что-то тревожило его. Канарейка была лишь предлогом.

Час спустя — я все еще возился с канарейкой — вдалеке послышались выстрелы; сначала — несколько разрозненных, затем началась настоящая пальба, какую могли затеять только итальянские солдаты. Она продолжалась довольно долго, но, как нарочно, не приближалась к нашему дому. Только одна случайная пуля задела штукатурку где-то под крышей и со стуком отскочила от стены.

Утром загадка раскрылась: Попугайчик был убит. Его изуродованное тело пролежало всю ночь на Товарнишкой улице — к нему никто не посмел приблизиться. Попугайчика трудно было узнать — его разорвало гранатой, кровавые ошметки висели даже на жалюзи магазина Семе, — но это был он, Ленарт Битежник по прозвищу Попугайчик.

Попугайчика убил не Франц Безлай. Его убили сами итальянцы. По ошибке.

Перед самым комендантским часом — Попугайчик был в это время у меня или на пути в больницу — Франц ворвался в дом Битежников. Заглянул в пустой, заброшенный первый этаж, потом во второй и в мансарду к спящим птицам и наконец спустился в подвал, где лежала мать Попугайчика. Он выстрелил в нее два или три раза — потому, наверное, что женщина узнала его, — и исчез во мраке садов. Вскоре прибежали итальянцы, обнаружили еще теплый труп и — известные храбрецы! — с винтовками наперевес рассыпались вокруг пустого дома. На помощь им прилетел броневик с вооруженными до зубов солдатами в касках, они спрыгнули на землю и стали в темноте ночи ломиться куда попало, обыскивать дома и сады. При первом же подозрительном шуме, причиной которого, возможно, был какой-нибудь испуганный зверек, раздался выстрел и началась — как иногда слово за слово — сплошная беспорядочная стрельба, страх играл здесь главную роль. Именно в это время возвращался домой Попугайчик — может, из больницы, может, еще откуда-нибудь, — и, когда он приблизился к оцеплению, один из всполошившихся солдат бросил в него гранату.

Я не видел Попугайчика мертвым, его унесли раньше, чем я прибежал к магазину Семе. Там еще толпились испуганные люди, и Семечка в смятении обращалась то к одному, то к другому:

— Прямо не знаю, открывать ли сегодня магазин. Что вы на это скажете?

Тротуар был в крови, на ребристых жалюзи еще висели темные сгустки и — как утверждали знатоки, которых всегда достаточно в подобных случаях, — мозги.

— Боже праведный, — произнес кто-то, — слышали бы вы, как надрываются от крика птицы у него дома.

— Еще бы, ведь теперь их некому кормить.

Я подумал о своей канарейке. Ранним утром она затрепыхалась в клетке, защебетала, а потом стала трещать как одержимая, не будь ее, я бы проспал и не увидел следов ночных событий. Я вспомнил, что не сменил птичке воду, и устремился домой, мне не хотелось видеть этих содрогающихся от ужаса людей, этой дикой, нагоняющей страх сцены. Канарейка опять оказалась всего лишь предлогом — предлогом уйти.

Вскоре начались облавы, казалось, им не будет конца. Я думал, что все эти до зубов вооруженные солдаты в касках, бронемашины, в одно прекрасное утро, спозаранку, наводнившие Зеленую Яму, баррикады, перегородившие улицы, колючая проволока, которую целыми днями натягивали, пока сплошь не опутали ею Ташкареву рощу, — словом, вся эта военная суматоха затеяна для того, чтобы схватить Франца Безлая. Такая обстановка подходит таинственному герою зеленоямских улиц, он же Том Микс, он же Кэн Мейнард, он же мститель Ласситр с кольтом в глубоком кармане кожаного пальто. От взрослых мне передалось презрительное отношение к итальянцам: они, мол, просто вертлявые бабники, а как солдаты никуда не годятся, трусливы. Насмешек прибавилось, когда мы узнали, что Франц улизнул, и, вероятно, он давно уже в лесу. Говорили, крестьянин из деревни Штепаньево посадил его в цистерну для навоза и провез мимо пикета на Литийской улице, а дальше по своим полям через Состру в Подлипоглав, где формировались партизанские отряды. Расхрабрившись, я стал выбираться из дома, два или три раза даже уходил за железную дорогу и болтался по городу, тогда-то мне стало ясно, что суматоха была на самом деле до деталей продуманной и хорошо организованной военной операцией, постепенно охватившей всю Любляну, квартал за кварталом, Зеленая Яма была только началом.

Аресты осуществлялись неспешно, систематически, итальянцы медленно двигались вдоль улицы, перед каждым зданием они устанавливали пулемет. Именно эта методичность особенно угнетала. Парни и мужчины с утра до вечера сидели дома, у них было время для мучительных размышлений о своем будущем, страх нарастал; некоторые не выдерживали, высовывались из окон и, заискивая, перебрасывались с солдатами, хлопотавшими у пулемета, кислыми и даже, пожалуй, дружелюбными шуточками. Но те были решительны и жестоки. Каждого, кто казался подозрительным, они выволакивали на улицу и сажали в грузовик. Некоторым подросткам — моему брату, Вое Есенеку, Матею Печнику и Людвику Дебевцу, которые из осторожности опять надели короткие штанишки, — удалось избежать злой участи, многие были арестованы. Их увезли, назову только ближайших соседей, не вернувшихся из казарм: Ладо Рожич, Лойзе Смрекар, Янез Штрус, супруги Местники, священник Райер… А когда люди стали вновь собираться во дворах и на перекрестках, к уже известному мне числу без вести пропавших прибавились новые жертвы. Когда я зашел в больницу — туда меня послала обеспокоенная мать, да и сам я хотел узнать, что сталось с отцом, — сестра Цецилия подвела меня к Распятию в углу кухни, перекрестила лоб, раз, другой… Она так долго крестила меня, что в конце концов слова уже не понадобились, все стало ясно само собой: отца схватили. И не только его: Бориса Прелча вытащили прямо из больничной койки, арестовали многих из медицинского персонала, нескольких врачей.