Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Возможно, он был странен, погружен в себя, однако главной его особенностью было умение не обращать внимания на мнение других людей. Например, он один из всех зеленоямских парней не изменил своего отношения к Францке Тратар, когда она стала шляться с итальянцами и все поголовно осуждали ее. Встретившись случайно на улице, они всегда останавливались и болтали, как старые школьные товарищи. Как-то, примерно за месяц до ареста, он стоял у забора, и Францка, которая шла мимо, задержалась около него. Тотчас из окон соседних домов стали выглядывать люди. Конечно, никто ничего не мог услышать, зато настроение у всех было заведомо враждебное, ибо они стремились увидеть то, что хотели увидеть. Ладо и Францка наговорились от души, Францка попрощалась, не забыв, как обычно, угостить парня конфетами. «Интересно, что ты будешь делать с этими сладостями?» — высунулась из окна ехидная Штрусовка. Остальные кумушки уставились на Ладо, с нетерпением ожидая ответа. «Съем». Он взглянул на Штрусовку, развернул конфету и сунул ее в рот. Без позерства, без тени злобы: просто сделал с конфетой то, что полагается.

Словом, нет ничего удивительного, что такой человек отмахнулся, когда партизаны пытались всучить ему винтовку, собрался и пешком, через лес, дошел до первой железнодорожной станции Боровница, сел на поезд, приехал в Любляну и теперь был дома.

Несколько дней он не показывался, да и в их подвале стояла тишина, особенно с утра, когда Рожичка, устроившаяся работать на мыльный завод, уходила из дому и все окна были закрыты глухими ставнями. Я предполагал, что Ладо отдыхает, а может быть, и болен. Еще я думал, что двери квартиры заперты, чтобы не досаждали непрошеные гости — все эти Штрусовки, Райерицы и другие соседки, которым не терпелось узнать, что сталось с их сыновьями и мужьями, когда партизаны напали на поезд и потом, в лесу. Там, внизу, в темноте подвала, еще долго стояла тишина. Затем в одно прекрасное утро послышались звуки гармошки. Мелодия, которую наигрывал Ладо, не была похожа на прежние, не «Рамона», не «Суит Харт», не «Роз Мари». Это были аккорды из музыки к фильмам о Франкенштейне, звучавшие в тот момент, когда Борис Карлофф решал отдохнуть и медленно, неуклюже, как робот, направлялся по бесконечным ступенькам лестницы вверх или вниз, к своей жертве. С каждым днем музыка становилась все громче, пока наконец не превратилась в назойливый раздражитель.

Недели через две Ладо вышел во двор со скамейкой, которую среди прочего хлама нашел в сарае, он таскал ее потом за собой по двору, как кошка котенка, с одного освещенного солнцем места на другое. Перед обедом и после полудня он просиживал долгие часы, греясь на солнышке, смотрел куда-то вдаль, разглядывал свои руки, в особенности суставы, ни на кого не обращал внимания и ни с кем не вступал в разговор. Постепенно это превратилось в образ жизни, и все к тому привыкли: утром губная гармошка и Франкенштейн, до обеда топтание у плиты и непродолжительный отдых на скамейке под солнцем, после обеда — длительный отдых на скамейке под солнцем.

Я наблюдал за ним издалека, прикидывал, как к нему подъехать.

Наконец расхрабрился и начал с географии.

— Знаешь ли ты, что Нью-Йорк по количеству жителей уже перегнал Лондон?

Ответа нет.

— Знаешь ли ты, — попытался я еще, — как называется столица Швейцарии?

Опять молчание.

Я попробовал задать вопрос, который касался его лично:

— От Эди были письма?

— Столица Явы — Джакарта. Столица Кубы — Гавана. Столица Филиппин — Манила. Столица Гватемалы — Гватемала. Столица Сальвадора — Сан-Сальвадор.

Вот так он мне ответил не моргнув глазом, отсутствующим голосом, абсолютно безразличный ко всему на свете. Не думаю, что надоел ему с вопросами или что он кичился своими знаниями, куда там. Вовсе нет. Если б он сказал: «Иди ты к черту со своей географией», я бы обрадовался. «Правильно, — ответил бы я, — давай лучше поговорим о чем-нибудь другом», — и присел бы рядом, а так… Совсем ничего. Мрак. Лед. Лед, который не могло растопить никакое солнце. Что-то щелкнуло у него в мозгу, выплеснулся поток слов, которые он механически отбарабанил, потом опять с тупым выражением лица уселся на свою скамейку и как будто ожидал следующего толчка. Спроси я его, как называется немецкая валюта возможно, чуть помедлив, он ответил бы: «Немецкая валюта — марка, итальянская валюта — лира, американская валюта — доллар, французская валюта — франк, русская валюта — рубль» — или не сказал бы ничего. Что с ним произошло? Что он видел? Что пережил? Быть может, он уже и сам этого не помнил.

— Да, — сказал я, помолчав, и отвернулся, — именно так. Ты совершенно прав.

Вдруг я почувствовал страх, как будто оказался наедине с живым мертвецом. Самое ужасное, что мне было жалко Ладо, я хотел быть добрым, мягким… Добрым и мягким, а ведь он, пожалуй, так же механически мог встать со скамейки, пойти в сарай, взять топор и стукнуть меня по голове.

Теперь я обходил этот двор стороной.

И снова целыми днями я шлялся по Безеншковой улице у дома Шкоберне… Мне хотелось встретиться с Цирилом. Хотелось еще сильнее, чем прежде, ведь стало известно, что Цирил — один из руководителей ставки в Турьяке, самого крупного белогардистского формирования в Долении. Куда бы я ни шел, я обязательно сворачивал на Безеншкову улицу, замедлял шаги у дома Шкоберне, заглядывал в окна, прислушивался. И как нарочно, вечно никого не оказывалось дома, даже Ленки и отца, который работал носильщиком на вокзале, — тощий и маленький, он возвращался в Зеленую Яму поздно вечером.

Однажды в полдень я увидела Цирила: он приехал на мотоцикле, одетый в белогардистскую форму, в берете, сбившемся от встречного ветра почти на затылок, с вызывающе выпятившимся крестиком. Мотоцикл он прислонил к калитке и исчез в доме. Значит, все, что о нем говорят, правда.

Я застыл на противоположной стороне улицы, ждал. Наконец он вышел. Мне повезло, ему не удалось сразу завести мотоцикл, он возился с грязными свечами или с чем-то там еще, так что я, как бы ненароком, смог подойти. Цирил, не отрываясь от дела, спросил:

— Твой отец все еще в лагере?

— Да, — ответил я.

Он быстро и грозно взглянул на меня.

— Смотри у меня, — сказал он. — Тебе скоро тринадцать или даже четырнадцать, если не ошибаюсь.

— Четырнадцать.

— Смотри же! — повторил он с угрозой в голосе. И больше ничего не добавил.

Итак, со мной было покончено, но я не ушел, мне все-таки хотелось втянуть его в разговор, установить более короткие отношения.

— Ты будешь играть в субботу? — спросил я.

— А кто играет?

— Ты же знаешь, «Младика» и «Марс». Других клубов просто нет.

— Я буду играть, голубчик, — с ехидством отрезал он, — когда мы опять соберемся вместе. Я и мой брат, Борис и Само Межнар, Винко Тержан, Янез Бассин, Штефан Вижинтин…