Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Все, кто сейчас в Турьяке?

— Да, все мы.

— А кто будет защитником? На воротах опять поставите Милана Плечника?

— Кого? — спросил он, вспыхнув. — Милана Плечника ты больше никогда не увидишь.

Он завел мотоцикл, вскочил на него и рванул, выхлопной газ ударил с такой силой, что я отскочил почти на два шага. И это все; даже о Милане Плечнике ничего конкретного, оставалось только гадать, погиб он или, может, дезертировал и тем нанес Цирилу смертельную обиду… Вообще Цирил был немногословным и резким, хотя в последних его словах не ощущалось угрозы, он только констатировал факт. Короче говоря, я опять стоял один на тротуаре, смущенный и неудовлетворенный. Я понимал, что опять брошен на произвол судьбы, что придется еще долго ждать, пока мне станет что-нибудь известно, и я поклялся, что обязательно подкараулю Цирила в другой раз, точнее — в другом расположении духа, когда он не будет таким равнодушным и безразличным и удостоит меня разговора. Подходящих для этого ситуаций было предостаточно.

Капитуляция Италии подарила Зеленой Яме несколько часов безумия, люди в предчувствии добрых перемен просто лишились рассудка. Первое, о чем вспомнили, были велосипеды, которые до сих пор валялись на чердаках и в подвалах, а теперь лихо носились по улицам; второе — военный склад в Кодельево, который разворовали еще в начале войны, сейчас он вновь стал объектом пристального внимания… На ветру полоскались югославские флаги, как бы благословляя всеобщее необузданное веселье. Однако через два дня, когда по Шентякобскому мосту в город вступила первая колонна немцев, все стихло. Казалось, война по-настоящему началась только теперь, будто разыгрывавшаяся до сих пор невинная шутка превратилась в нечто неумолимо серьезное. Велосипеды тотчас были убраны. Интернированные из ближайших лагерей — Виско, Гонарса и Палмануи, — кому удалось пробраться в Любляну, уже на следующий день были отправлены в бывшую трудовую колонию за Любляницей. Заключенных из отдаленных лагерей — из Ареццо, Реджи-ди-Калабрия, — в том числе моего отца и Бориса Прелча, немцы забрали еще в Италии и сразу же отправили в Дахау и Маутхаузен. Оставшихся в Зеленой Яме стариков, женщин и подростков погнали на работы: женщин и стариков одели в комбинезоны из мешковины, обули в ботинки на деревянных подошвах и послали, хотя стояла поздняя осень, на окрестные поля рыть противотанковые окопы; старшим подросткам — моему брату, Вое Есенеку, Людвику Дебевцу и Мато Печнику — приказали собраться у гостиницы «Миклиц», там им выдали коричневую униформу и увезли в Германию, прямо в Берлин. Заплаканным матерям было объявлено, что эти ребята — золотой резерв, ими-де можно гордиться, поскольку вскоре они получат оружие и станут на защиту великого рейха. Словом, при немцах пришлось туго. Они были куда более неумолимыми и жестокими, чем итальянцы, это были настоящие враги. Оказалось, что быть приспешником итальянцев или немцев — разные вещи, над этим пришлось задуматься и Цирилу, хотя, возможно, изменившаяся ситуация только еще более ожесточила его.

К сожалению, в эти дни я часто видел только Ленку, а его вообще не встречал.

Мы, дети и старики, кому удалось избежать злой участи, целыми днями простаивали в очередях за продуктами в магазинах, в молочных, у складов. В сущности, сильнее, чем голод, нас мучило это ожидание, постоянная забота не прозевать, что где-то что-то раздают, не упустить, что тебе положено. И Ленка, которая вела хозяйство, постоянно стояла с нами в очередях. Однажды — я это хорошо помню — мы томились в длинной веренице у молочной на Средишкой улице, как всегда ждали, когда привезут молоко. Впереди стояли с карточками для грудных детей и дошкольников, беременные и старики, сзади те, у кого не было карточек, им выдавали по пол-литра молока, если оно оставалось. Вдруг у Ленки, она стояла чуть впереди меня, выскользнул из рук бидон и зазвенел по мостовой, потом она пошатнулась и упала. Я кинулся за крышкой, которая все кружилась и кружилась и никак не хотела остановиться. Когда я схватил ее, люди уже окружили девушку, так что я не мог к ней подойти.

— Что случилось? — воскликнула женщина рядом со мной и с любопытством взглянула на соседку, которая, казалось, нисколько не удивилась.

— Разве не ясно? — ответила та вопросом на вопрос. — Девушка в положении.

— Да что вы, — всплеснула руками первая. — В такое время…

— Время, конечно, неподходящее, — обстоятельно продолжала вторая. — Однако нигде не сказано, что она его не доносит, и тогда ребенка нужно будет прикармливать. Еще вопрос, от кого она беременна. Хотя все равно маловероятно, что отец останется в живых.

— Вы правы, — подтвердила первая. — Этого, безусловно, она не должна была себе позволять в такое время: мужчины сегодня есть, а завтра нет.

Между тем люди подняли Ленку и усадили возле стены; одна из женщин начала сноровисто растирать ей виски и шею, девушка открыла глаза и с благодарностью взяла ее за руку, бескровные губы и щеки слегка порозовели. Молочница тем временем налила в Ленкин бидон молоко, отыскала меня, мы аккуратно закрыли бидон крышкой, и она отдала его мне, и вот, хочешь не хочешь, я должен был подойти к Ленке. В это время женщины помогли ей встать, заставили опереться на них и повели домой, мне же не оставалось ничего другого, как пойти следом. Я тащился за ними, как пятое колесо в телеге, с неприятным ощущением, что вмешиваюсь в чисто женские дела, хотя около молочной не было никого более подходящего, чем я, чтобы сопровождать их; если бы я попробовал огрызнуться, это было ясно — меня тотчас бы одернули, мол, нечего ротозейничать, лучше помоги. И только перед домом Шкоберне одна из женщин облегчила мое положение, протянув руку за бидоном:

— Давай-ка сюда, нечего тебе лезть наверх.

В этот момент пронесся на мотоцикле Цирил. Он нагрянул так внезапно, что я не уловил, видел он нашу процессию перед домом или женщины до его появления успели войти во двор; как бы то ни было, на меня он времени не тратил. Поставив мотоцикл, он, как был — растрепанный, с всклокоченными волосами, запыхавшийся, — бросился в дом.

Вид Цирила удивил меня больше, чем его неожиданное появление. Он совсем не был похож на восторженных доленьских парней, только что призванных домобранов, которые в новенькой, с иголочки, форме, застегнутой на все пуговицы, по утрам маршировали на футбольном поле за фабрикой «Колинско». На нем была кожаная куртка с закатанными рукавами, галифе и сапоги, на груди висел автомат. Фуражка такая же, как у домобранов, только сидела как-то небрежно, лихо. Если те, кто собирались за фабрикой «Колинско», считались лежебоками, то он был солдатом. А если уж и они считались солдатами, то он был настоящим воином. Об этом свидетельствовала не только его одежда, отвечавшая требованиям военного времени, но и ловкие движения, стремительная походка, напоминавшая тревожную поступь дикого зверя. Он был здесь, в доме, за порогом его ожидал мотоцикл, но уже в следующее мгновение — это с легкостью можно себе представить — он окажется совсем в другом месте, там, в самом пекле, где ему нет и не может быть замены. Короче, это был совсем другой Цирил.