Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Это Валерия, — сказала она, — лежи.

Резким движением она накинула халат и с улыбкой направилась к двери. Девушки обрадовались друг другу. Чуть задержались в передней, хихикая и доверительно болтая — очевидно, все, о чем женщины говорят с глазу на глаз, всегда и смешно, и важно.

Первой в комнату вошла Валерия. По ее взгляду, который сразу же отыскал меня в постели и отнюдь не был удивленным, я понял, что Милена все рассказала ей, сама же она предательски притаилась где-то в прихожей.

— Ах ты, негодник, — с улыбкой погрозила мне пальцем Валерия, — что ты тут делаешь с моей Миленушкой?

Я тоже улыбнулся, правда смущенно.

— Подожди, подожди, — продолжала Валерия, — теперь и я погреюсь рядом с тобой.

И она быстро скинула с себя одежду, кофточку, юбку, лифчик, трусы, пояс и чулки и тут же — я даже не успел рассмотреть ее обнаженной — накрыла мое лицо копной своих волос. Я вообще не заметил, как она откинула одеяло, под которым я прятался чуть ли не с головой, и, только когда она уселась на меня верхом, увидел, что это необычайно красивая женщина, моложе и стройнее Милены, с большими и глубокими глазами, а волосы как будто волшебные, гораздо гуще Милениных, да и вообще она отличалась от Милены, смуглая, дикая, безрассудная, похотливая… И для нее это не было игрой или шуткой. Усевшись на меня и опутав своими длинными волосами, она сильно сжала меня своими мускулистыми бедрами. Потом выпрямилась, отбросила волосы за спину, закинула голову назад, ее грива всколыхнулась, как знамя, и опять так стиснула меня, что затрещали кости. Дальнейшее уже не походило на безобидную игру с Миленой, мы с Валерией ни разу даже не встретились глазами, хотя она щедро открыла мне свое лицо. Но теперь и мне хотелось, чтобы это длилось бесконечно…

— Может, ты, — Милена обняла Валерию за вздрагивающие плечи, — уже получила свое?

— Как бы не так! — воскликнула та.

Валерия с готовностью, даже услужливо вскочила, схватила дрожащими руками Милену и втащила на постель.

Теперь обе лежали на кровати рядом со мной и с благодарностью ласкали меня, гладили по голове, лицу.

— Ты наша малышечка, наша сладкая неутомимая крошка!

Теперь и я мог вставить в разговор свое слово.

— А что же немцы и итальянцы? — спросил я.

— Солдаты есть солдаты, — ответила Валерия и подвинулась ко мне, чтобы поцеловать меня своими влажными губами в лоб. — Выстрелил, и точка. А для любви нужна чистая, неотягощенная душа.

— А у меня так часто бывает, — важно сказал я. — Как проснусь или даже раньше, еще во сне, а потом так и хожу до обеда, а то и до самого вечера. В трамвай не залезешь, особенно когда толкучка… Так и выпирает, никакого сладу.

Тут я спросил себя: может, уже настал подходящий момент, самый подходящий, чтобы узнать об отце, рассказать о посылке, прежде всего о посылке…

Я начал издалека, но мы быстро поняли друг друга.

— Сухари! — засмеялась Валерия и скользнула рукой вниз по моему животу, где все горело. — Какая ерунда. Мы с Миленой такую посылку тебе состряпаем, облизнешься.

— Дело не только в посылке, нужно выяснить, куда ее отправлять.

Тут Милена взяла бразды правления в свои руки, просто ей нужно было больше времени, чтобы прийти в себя, теперь она была деловой, собранной… Я должен был немедленно бежать домой, взять со шкафа коробку, в которой перекатывались остатки сухарей, и — только бы мать ничего не заметила — сегодня же вечером принести ее сюда. Все остальное я предоставил Милене, у меня не было ни малейшей причины не доверять ей. Она собрала новую посылку и на следующий день собственноручно отнесла ее в гестапо — не в гостиницу «Миклиц», куда намеревались нести ее мы с матерью, а в хорошо охраняемый особняк напротив городской полиции на Блейвейсовой улице, куда переселилось гестапо. После этих бурных событий у меня в душе осталась какая-то горечь, тяжесть, я переживал нечто вроде депрессии, если не разочарование в жизни вообще. Большое спасибо Милене и Валерии, и все же… Неужели это действительно все, спрашивал я себя с таким чувством, как будто меня обобрали. Шепот, тайные намеки, ребячьи серенады и мечтательные взгляды, которые парни бросали на окна мансард, где притаились люблянские девушки, записочки, которые Ивона Крамар и Зора Кранец трясущимися руками разворачивали перед моей матерью, мое долгое и стыдливое ожидание чего-то таинственного и прекрасного, что происходит между мужчиной и женщиной, — неужели все это ведет лишь к тому, что я пережил у Милены? Это и есть любовь? Голые тела, несколько животных поз, тяжелое сопение и краткий миг, от которого точно простреливает позвоночник? Неужели и вправду у Милены мне открылась последняя тайна жизни? Неужели ожидание чуда обернулось только сладкой печалью?

Теперь моим вниманием завладели Йоже Прек и Мария Селан. Йоже, тайный полицейский агент или кто-то в этом духе, единственный из всех зеленоямских парней оставался дома, он не был ни в партизанах, ни в плену, ни в белогардистской ставке в Долении, где находились его братья Лойзе и Янез, и уже это вызывало любопытство, кроме того, он и Мария Селан были единственной влюбленной парой в Зеленой Яме. Впрочем, они бросались в глаза не только потому, что других влюбленных не было, их любовь в то военное время была явлением исключительным. Во всяком случае, мне так казалось. Своим поведением они доказывали мне, что любовь — это тайна, и если не чудо, то по крайней мере нечто возвышенное, неземное. Как красиво они наряжались, как тщательно готовились к каждому свиданию. В предвкушении встречи они трепетали, уже с самого утра, так глубоко было их уважение друг к другу. Какой белизной сияла рубашка Янеза и как восхитительно пахло от Марии туалетным мылом, и все это повторялось каждый вечер. Они встречались на перекрестке, целовались и рука об руку гуляли по улицам, выходили в поле, добирались до Ташкаревой рощи, а потом шли назад; их лица светились счастьем, и каждое свидание было радостным. Боясь комендантского часа, они всегда возвращались с поля незадолго до него и еще некоторое время бродили по зеленоямским улицам, оба смущенные, поскольку, наверное, чувствовали устремленные на них взгляды. Никогда они сразу не прощались и не расходились. Сначала Йоже провожал Марию до дома, она жила рядом с домом священника, потом она провожала его до пекарни на Безеншковой, и вновь он провожал ее… Даже если они когда-нибудь и ложились в постель и забывались, забывались, как мы с Миленой и Валерией, все у них, должно быть, было иначе; и после этого они, вероятно, так же держались за руки, утопая в мечтах, обменивались нежными взорами, и им было что сказать друг другу…

Несколько раз я как бы ненароком пристраивался к ним, будто и мне нужно было в Ташкареву рощу. Я смотрел во все глаза, пытался уловить хоть одно слово, по губам угадать, о чем они говорят, стремился перехватить взгляд или улыбку, которые значили для них больше, чем слова. Мое любопытство было так велико, что я ходил за ними, как слепой за поводырем, и тысячу раз оказывался у дома Йоже, около пекарни Преков на Безеншковой улице, где они обычно останавливались. Тут я, вздрогнув, приходил в себя и, пристыженный, поворачивал прочь.