Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Да.

— Вот видите, как я оказалась права. Пусть полежат, подумала я, пока господин Виктор не вернется из плена.

Она провела меня в служебное помещение.

— Тут, правда, немного, — говорила она. — А поскольку вы — единственный наследник, Борис так и сказал, я связала в один узел и его личные вещи, и все, что выгребла из тумбочки. Вот!

На длинной полке, прибитой к стене в подсобке, действительно лежал тюк, связанный из пестрого солдатского палаточного полотна, с какими возвращались интернированные; на первый взгляд мертвые вещи, но, как только я подумал, что там находятся предметы, которых совсем недавно касалась рука Бориса, все стало иным. Это был кусочек его жизни, святое, к чему я и не надеялся приблизиться.

— Все свои вещи я завещаю Мариану Рожанцу, произнес он перед смертью, — обратилась ко мне сестра, — одному из редких людей, которые не обманули моих ожиданий. А поскольку в отделении он больше общался с детьми, я подумала, что вы, должно быть, молоды, очень молоды.

— Но кто же я на самом деле, сестра?! — выпалил я, почти проорал.

И хорошо, что выпалил. Эта чушь была единственным способом сдержать слезы, которые набежали на глаза: «господин», «наследство», «один из редких людей, которые не обманули ожиданий» — все это навалилось на меня, ошарашило, я никак не мог привести свои мысли в порядок. На самом деле не произошло ничего необычного: Бориса привезли с железнодорожного вокзала в больницу, в отделение, где он уже бывал, здесь он вспомнил о моем отце, вспомнил меня и арбу, на которой я вез его на перевязку…

— Вам удалось сделать для него что-то хорошее, а мне нет, — произнесла сестра. — Он все просил меня, просто настаивал, чтобы я назвала ему имя какого-нибудь знаменитого человека, умершего от туберкулеза. Я же так и не вспомнила, хотя искренне хотела облегчить его страдания. И только в самые последние минуты меня осенило, что можно и соврать. Людвиг ван Бетховен, почти закричала я. Людвиг ван Бетховен, повторил он. Мне кажется, он умер почти счастливым.

— Умер, сестра, — сухо произнес я. — Разве тут уместно говорить о счастье?

— Когда как, — ответила она и сложила белые руки над тяжелыми четками, свисавшими ниже пояса. — Не всегда, но иногда можно.

— Большое спасибо, сестра.

Я стащил с полки узел и сухо попрощался, пытаясь совладать с чувствами, захлестнувшими мою душу. Да и Вое, мой брат и Эди уже, верно, заждались меня.

И правда, мои друзья стояли на Залошкой улице. Они с удивлением взглянули на наследство, завернутое в маскировочное полотно, узел я почти волочил по земле; теперь это была наша общая собственность.

Мы развязали тюк в нашей кухне. Сверху действительно лежали личные вещи Бориса, которые наверняка появились у него только в больнице: зубная щетка, бритва и два алюминиевых тюбика, один с кремом для бритья, другой с туалетным мылом, и книга из серии «Словенская библиотека». Дальше, в отдельном свертке, — остатки американского солдатского пайка: десять пачек сигарет «Честертон», пять — «Кэмел», кекс и коробка кофе, а подо всем этим оказался аккуратный рулон настоящей американской офицерской ткани, который мы разматывали и разматывали, пока не заполнили ею всю кухню.

— Теперь ты можешь сшить себе отличные бриджи, — сказал Вое.

— Почему именно бриджи?

— Потому что это самый шик, — просто ответил Вое и спустя минуту, почесывая затылок, добавил, как бы оправдываясь: — Только к ним нужны сапоги.

— Тут хватит на всех четверых, выйдут великолепные выходные костюмы.

— Ты прав, — согласился Эди. — Я знаю отличного портного. Он сшил мне костюм, который я впервые надел в Вербное воскресенье сорок первого года, вы это, конечно, помните.

Я вспоминаю немеркнущие лица ушедших.

Погиб Винко Почервин, погибли Войко Шлаймар, Миро Перч, Павле Балах, Тина Корошец и еще семьдесят девять парней и девушек из Зеленой Ямы, их имена высечены на памятнике, установленном на углу Безеншковой и Средишкой улиц. Погиб мой любимый богатырь Вики Камникар — он был зверски замучен за несколько дней до конца войны в логове белогардистов в Турьяке вместе с шестью партизанскими командирами, ставшими теперь народными героями. Фотографии их изуродованных тел долго висели в витринах люблянских магазинов, и люди с ужасом отворачивались: перед смертью им выкололи глаза и вырвали языки.

Плохо кончили, а может, просто пропали без вести — никто не знал, где их могилы, и никто их больше никогда не встречал — Янез Бассин, Штефан Вижинтин, братья Межнары — Симо и Борис, Цирил и Метод Шкоберне. А Ленка Шкоберне в конце мая тысяча девятьсот сорок пятого года родила в люблянской больнице близнецов, через неделю она крестила их в церкви святого Семейства в Моштах и дала им имена Цирил и Метод.

Многие избежали смерти. Среди них трое братьев Преков: Лойзе, Янез и Йоже, которые не появлялись в Зеленой Яме. Хотя и живут где-то в Словении. Спасся и Винко Тержан, отец Ленкиных детей; спустя два года от него пришла весточка из Соединенных Штатов Америки, он стал профессиональным бейсболистом, прислал Ленке письмо и пакет, в котором было два килограмма муки. Уцелели и оба провокатора, доносчики из домобранов: Марко Селан и Стане Коленц. Последний остался тем, кем и был: безработный горбун, наркоман, философ из кофейни, в свободное время за приличные деньги дающий частные уроки отстающим школьникам по немецкому, математике и физике, причем язык у него все так же хорошо подвешен, а кадык скачет еще веселее, чем прежде.

Рядом с убитыми можно назвать и тех, кто не вернулся из лагерей: семья Местников, Дита Стойкович, Борис Прелч… Нет больше и старика Шлаймера, отца двух партизан, которого убил Цирил Шкоберне.

Многие вернулись из леса и из плена: Тоне и Людвик Фрас, Янез Штрус, Здравко Маркич, Фриц Бежан, Зорка Окретич, Эди Рожич и мой отец. Почти все они нашли работу и остались в Зеленой Яме: мой отец в городской больнице, Эди в «Сатурне», Тоне Фрас в милиции, Янез Штрус продолжил учиться на ветеринара. Эди женился на первой же женщине, с которой встретился на одной из бесконечных солдатских вечеринок, жену его зовут Полона.

Рожич Ладо через год после войны вдруг опять заговорил — не только заговорил, но и стал бродяжничать. Появившись на людях, он навсегда расстался со своим двором. Он-то и есть тот самый неутомимый странник и говорун, которого и сегодня можно увидеть в разных уголках Любляны и которого знают все ее жители. Он всегда говорит в полный голос, громко, почти кричит, и выкрикивает в основном лозунги, вполне, правда, безобидные, ведь и сам Ладо, несмотря на шум, который он поднимает, безобиден. Он бедняк и, понятное дело, плохо одет и обут.