Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Милена Кракар вскоре после войны удачно вышла замуж за мотогонщика, который брал призы в гонках на тяжелых мотоциклах. На треке в Нижней Шишке ему вообще не было равных, трижды он победил даже знаменитого Бабича, и не где-нибудь, а, как говорится, на его же территории, на треке в Кайзерице в Загребе. И на Милене с тех пор, как она стала женой чемпиона, лежит отблеск его славы.

Иначе сложилась судьба Францки Тратар. Наверное, она умерла своей смертью, если, конечно, ее не убил кто-нибудь из ее разнузданных клиентов. В свое время, перед капитуляцией Италии, она по чистой случайности осталась жива; Францка обслужила итальянца и, собравшись уходить, пока тот спал, срезала у него прядь буйных кудрей. Итальянец проснулся и так рассвирепел, что выпустил во Францку всю обойму; одна пуля — когда Францка была уже у двери — прострелила ей икру.

Что еще добавить к сказанному? Мы стали опять часто собираться на улицах Зеленой Ямы. Правда, многих недоставало, но постепенно мы свыклись с тем, что в былом составе нам никогда уже не собраться. У меня по-прежнему было много забот; я, как и раньше, чувствовал себя счастливым только тогда, когда мог кому-нибудь помочь. Мы с отцом и братом жили в нашем подвале втроем: мать — подхалимы и активисты, так она с некоторых пор называла нас — в один прекрасный день бросила хозяйство и на старости лет вернулась в свой родной край в Козьянско.

В сорок шестом отец и брат послали меня к ней, чтобы я уговорил старую перечницу вернуться. На поезде я доехал до Целья, там вышел и отправился на автобусную станцию.

Я ждал автобуса, когда вдруг в толпе у Цельского железнодорожного вокзала увидел Йоже Прека, которого конвоировали милиционеры, вероятно, они сопровождали его в город из находящегося неподалеку лагеря. Я не сразу его узнал, от удивления прямо раскрыл рот. На этот раз он, конечно, был одет не так тщательно, как в свое время, когда гулял с Марией Селан, но, очевидно, все-таки испросил себе поблажку и сменил лагерные лохмотья на свежую и выглаженную рубашку, хотя костюм был явно велик, потому-то я и не узнал его.

Я думал, он умер, и забыл о нем, забыл напрочь, так забываются мертвые. Мы, впрочем, переглянулись как чужие, которым нечего сказать друг другу; по лицу Йоже пробежала слабая усмешка, не знаю, что она означала — стыд, неловкость или презрение. Я тоже улыбнулся в ответ, нерешительно, с замешательством и легким пренебрежением, как того требовали обстоятельства, нас окружала равнодушная толпа, справа и слева от арестанта шагали конвоиры. Не могу утверждать, что мне не стало больно за Йоже, ведь я больше никогда его не увижу, говоря по правде, к тому времени я уже внутренне окреп, выбор сделан, былая сентиментальность отступила. Одним словом, пора любви ко всем на свете миновала, детство закончилось. Я вырос и стал мужчиной.

Я зашагал по пыльной дороге вдоль железнодорожных путей к Савинье, повернул у реки на набережную Свободы, сел на скамейку и расплакался, как дитя.

Жарко Команин

Провалије

Београд, 1979

Перевод с сербскохорватского Р. Грецкой

Редактор И. Марченко

О прошлом нельзя рассказать так, как все было. Потому что это было. Прошлое можно только описывать…

Поскольку я не хочу ничего выдумывать о моем друге Теодоре Кулинковиче — человеке, о котором собираюсь повествовать, в моем изложении окажутся пустоты, пропуски и тайны. Даже опиши я в точности всю прожитую им жизнь, вы бы не поверили — столько в ней необъяснимого, поистине черные дыры.

Коль скоро я упомянул о дырах, сразу же оговорюсь: место, где родился Теодор, называется Дырами. Это деревушка неподалеку от Црниша. И как по поведению и по внешнему облику Теодора нельзя было сказать, что у него душевный разлад, так и в родном его краю нет ни клочка земли, который дал бы повод назвать его Дырами, ибо место это совершенно ровное.

Тяжело рассказывать о трагической судьбе Теодора, Как тяжело и поверить в то, что она была предопределена теми событиями, о которых мне предстоит поведать. Вряд ли мне удастся выделить какие-нибудь решающие факторы, потому что на умопомрачение, а затем и на смерть Теодора повлияли и времена, и ситуации, которых я не в состоянии ни постичь, ни описать. Я же могу только предоставить материал для рассказа — конечно, неполного — о жизни и душе моего друга.

Мы с Теодором были друзьями. Я действительно имел счастье быть его другом и останусь им до конца своих дней.

Он был настолько близок мне, что порой я даже не осознавал, что боюсь одолжить ему частичку своей души. Поэтому сейчас постараюсь отделиться от него — надеюсь, это мне удастся, поскольку воспоминания (я мог бы сказать — раны) еще свежи.

Мне бы хотелось спасти имя Теодора от забвения, потому я и начинаю свой рассказ о нем сейчас, спустя год после его помешательства, случившегося в декабре 1977 года, когда я отвез его — постаревшего, сломленного, рано поседевшего — из Белграда в родные Дыры, к его матери, Милице.

О себе скажу, что зовут меня Павел Раджевич и я почти на год старше Теодора.

Школу я окончил в городе Н., одновременно с Теодором. В 1954 году мы вместе поехали учиться в Белград и вплоть до его трагической кончины были неразлучны.

Я преподаватель математики. Пишу эту книгу из-за неодолимого желания рассказать о жизни друга. И смею утверждать, как бы это ни было написано — хорошо ли, плохо, — что буду искренним.

У Теодора не было детей. Не осталось и его рукописей — «Словарь» его уничтожен. Книгу, которую создавал годами, он разом обратил в прах.

Сначала опишу его душевное состояние в последние месяцы 1977 года.

Сидя в кресле в своей мансарде, он казался совершенно спокойным, никто не смог бы обнаружить в его безмятежном бледном красивом лице даже намека на скрытую горечь, разве что отрешенность. Целыми днями он сидел, не в состоянии что-либо предпринять или изменить. Был какой-то притихший. Ничто его не волновало.

Это была не апатия, не лень или опустошенность, не помешательство и не ожидание смерти. Напротив: он остро чувствовал окружающие предметы, но не имел желания и воли устанавливать с ними какие-либо контакты. И когда его навещала Разия — белотелая, клокочущая, словно волна, — он еще больше стыдился бытия: едва овладев женщиной, он стремился с нею расстаться.

На первый взгляд могло показаться, что Теодор забыл о себе, всецело отрешился от всего земного, погрузившись в воспоминания. На самом же деле в последние месяцы, а может, в течение всего года он просто как бы ощупывал свою судьбу. Самое страшное было то, что жизнь становилась для него невыносимой, потому что он постигал ее. Он даже знал, что не может избежать всесилия бытия. Кошмар исходил из ощущения того, как он все понимает и постигает.