Наталья Нестерова - Жребий праведных грешниц [сборник litres]

– Парася помогёт собраться.

Нюраня убежала в свою светелку и рыдала все то время, что Еремей Николаевич собирал инструменты в деревянный чемоданчик, а Парася суетливо наваливала в две большие шали, расстеленные на столе, какие попало вещи. Никто никогда в ссылку в спешке не отправлялся, и что брать – не знали.

Доктор слонялся по дому, путался у всех под ногами, периодически заворачивал к буфету и прикладывался к рюмке, пока не свалился на лавку и не захрапел.

Анфиса велела работникам затопить баню, последующие приказы отдавала вполголоса, чтобы муж и невестка не слышали. Акиму и Федоту стал понятен страшный замысел хозяйки, но ослушаться они не посмели.

Еремей Николаевич с дочерью уезжали, когда забрезжил мутный зимний рассвет. Прощание с Анфисой Ивановной не было сердечным: ни объятий, ни поцелуев, ни слез.

– Пусть Бог тебя простит, а я не смогла, – только и сказала Анфиса мужу.

Дочь, опухшая от слез, икающая, смотрела на мать зло. Нюраня сбежала бы к любимому, но Максимка, как назло, ушел в тайгу на охоту.

– Не будь дурой! – пожелала мать набычившейся Нюране, которая в ответ хотела сказать что-нибудь грубое, но икота послерыдательная не дала вымолвить слово. – В жизни дуру не празднуй, – повторила Анфиса Ивановна, как бы подчеркивая, что имеет в виду не сейчасное поведение дочери, а напутствует.

Когда сани с мужем и дочерью выезжали со двора, Анфиса подняла руку, чтобы перекрестить их, но рука застыла в воздухе – не имеет права такая грешница на крестное знамение.

Она долго и тщательно мылась в бане. Парилась, скребла тело жесткой вехоткой, окатывалась водой и снова шла в парилку, выходила и опять драила себя, точно хотела очиститься от всех напластований до нежной белизны кожи.

Вернувшись в дом, Анфиса нарядилась. Длинная рубаха, новая, ни разу не надеванная, с прошвами на груди и по низу рукавов. Атласного материала бледно-желтая блузка. Суконная юбка, поверх еще одна, самая богатая и любимая – бархатная, цвета темной крови. В последний раз Анфиса надевала ее на свадьбу сына. На подоле юбки обнаружила едва заметные дырочки, не поленилась зашить. Голову повязала кашемировой шалью, уложив ее вроде короны. Блузка и юбка были тесноваты, но надетая поверх кацавейка, расшитая золотой нитью, отороченная соболем, это скрывала.

Анфиса подошла к зеркалу и, осмотрев себя, осталась довольна:

– Чисто боярыня.

Она была готова, и дома все подготовлено: вдоль стен навалена солома, сами стены политы маслом.

Проснувшийся Василий Кузьмич соломы не заметил, а наряженную Анфису Ивановну оценил:

– Экая вы сегодня пава. Праздник, что ли?

– Вроде того.

Доктор не помнил про ночную суматоху, про «раскулачивание». События недавние в его памяти не задерживались.

– Самовар поспел? – спросила Анфиса работников и принялась накрывать на стол, выставив свой парадный сервиз.

Чай пили под перезвон: руки Акима и Федота дрожали от страха, у Василия Кузьмича – из-за похмелья, чашки бились о блюдца с весело-тревожным треньканьем. Только Анфиса была спокойна. Поставив локти на стол, обхватив блюдце пальцами, манерно оттопырив мизинцы, шумно втягивала горячий напиток.

Данилка Сорока имел большой опыт по экспроприациям, реквизициям и раскулачиванию. Умел обставить эти мероприятия театрально, насладиться представлением, в котором играл главную роль карателя жестокого и безжалостного.

Прибыв с тремя бойцами в Погорелово, он вызвал в правление сельских активистов, велел им согнать народ к усадьбе Анфисы Турки. Домой, к матери и отцу, Данилка и не подумал заглянуть. Он давно прервал с ними связь, и родители по этому поводу не печалились.

Люди собрались у ворот Медведевых и некоторое время топтались на морозе – Данилка не спешил. Наконец он появился в сопровождении трех бойцов с винтовками. Выглядел франтом: короткий овчинный полушубок, отороченный смушкой, через грудь ремни портупеи, по бокам две кобуры. На голове каракулевая папаха, лихо заломленная на одно ухо. Щегольские галифе отличного офицерского сукна заправлены в белые, стеганные коричневыми кожаными ремешками войлочные сапоги.

– Чего стоим? – не поздоровавшись, спросил Данилка расступавшихся перед ним односельчан. И кивнул бойцам.

Те принялись колотить прикладами в ворота. Залаяли собаки. Никто не спешил открывать.

– Ломайте! – велел Данилка.

Бойцы переглянулась: чем ломать крепкие ворота? Попробовали с разбегу на них навалиться. Ворота даже не дрогнули. В толпе раздался смешок, быстро смолкнувший, когда Данилка обернулся и обвел всех внимательным взглядом. Один из бойцов дернул калитку, она оказалась незапертой. Боец вошел во двор и, сняв с петель большую заворину, распахнул ворота.

– Прошу! – куражась пригласил Данилка.

Вначале никто не двинулся с места, но потом по толпе понеслось: «Анфиса… Там Турка», – и люди стали просачиваться во двор, задние напирали на передних, но вокруг Данилки и бойцов был незримый круг, который не преступали.

На крыльце стояла Анфиса. Прежняя. Высокая, статная, красивая, нарядно одетая, без шубы не дрожала на морозе. Бабы завистливо поджали губы: а говорили, что она немощная лёжем лежит… Но скоро от этой зависти не осталось и следа.

Рядом с хозяйкой суетился доктор в накинутом на плечи незастегнутом зипуне. Аким и Федот держались поодаль, у амбаров. Еремея Николаевича и Нюрани не видать.

Сорока помнил, как уже стоял вот так перед Анфисой Ивановной, когда пришел награбленное золотишко реквизировать, хотел нахрапом взять – не получилось. Теперь отыграется, теперь у него приказ имеется…

Данилка достал постановление о раскулачивании и принялся читать. Его никто не слушал, все смотрели на Анфису, застывшую, как монумент. Кто тут главное действующее лицо, было понятно. Никак не Сорока.

– Позвольте, милостивый государь! – Василий Кузьмич засеменил с крыльца. Какие три батрака? Покорно прошу! Я свободный гражданин…

Он не договорил. Сорока достал из кобуры маузер, небрежно, не целясь, наставил в грудь доктору и выстрелил. Василий Кузьмич беспомощно взмахнул руками и упал. Анфиса бровью не повела. Толпа ахнула: взгвизнули бабы, рыкнули мужики, кто-то выматерился. Доктора в селе любили, он многих вылечил в своей анбулатории, последний год «не практиковал» и превратился отчасти в блаженного – вечно хмельного, болтливого, но доброго и незлобливого.

Парася, утром отправившаяся в родной дом, припозднилась, быстро ходить она не могла, переваливалась из стороны в сторону, как жирная утица. Вместе с матерью Парася подходила к дому Медведевых, когда услышала звук выстрела и последовавший затем многоголосый людской крик ужаса.