Наталья Нестерова - Жребий праведных грешниц [сборник litres]

Расталкивая односельчан, Парася протиснулась через толпу. Анфиса Ивановна стояла на крыльце. Похоже, на праздник собралась, только шубу еще не успела накинуть. А на запорошенных, давно не подметаемых досках двора лежал… Василий Кузьмич… в луже крови, которая сочилась из-под него, впитывалась в снег, расплывалась неровным красным пятном. И никто не спешил доктору на помощь!

Парася дернулась, но мать цепко схватила ее за локоть:

– Стой!

– Да он же!.. Как же!.. – принялась вырываться Парася.

– Стой! Анфиса знает, как надобно.

– Будем еще сопротивление оказывать? – с мерзкой улыбкой спросил Данилка. – Или добровольно проведем мероприятие?

Анфиса посмотрела на него, точно на противного мерзкого гада, которого только что заметила. Скрутила фигу и, резко выпрямив руку, ткнула в сторону Данилки:

– Рыло у тебя коротко! Облизьяна в портупее! – Вскинула голову и обратилась к людям, как пророчество огласила: – Помните! Где наглость и похабство, там подлость и рабство!

Данилка вскинул маузер и сделал шаг вперед.

– Горит! – крикнул кто-то. – Дом горит!

Из незапертой двери белый дымок сначала заструился нежными струйками, а потом повалил широким столбом. Перед выходом на улицу Анфиса высыпала угли из печки на солому.

Поклонилась в пояс:

– Прощайте, люди!

Отыскала взглядом Парасю:

– Прости!

Развернулась и шагнула в дым, мгновенно закашлявшись.

Загорелся не только дом, но баня, амбары, подожженные Акимом и Федотом. Последнюю волю хозяйки они выполнили на совесть.

Толпа, поначалу застывшая в немом ужасе, была вынуждена отступить на улицу – дым не давал дышать, жар становился нестерпимым…

Потом, вспоминая, одни люди говорили, что слышали предсмертные дикие вопли Анфисы, а другие им возражали: разве в том ужасе можно было разобрать бабий крик?

Выли, сильнейшей тягой сотрясаемые, точно адовы музыкальные инструменты, трубы двух печей, домашней и в летней кути. Скулили в предсмертной муке собаки, надрывались коровы и лошади. Полыхало мощно, как перед концом света. Это и был конец родового гнезда Турок-Медведевых.

Вдруг вылетел петух. Пронесся по воздуху на горящих крыльях и рухнул прямо у ног Данилки, испачкав сажей его щегольские сапоги. Все посчитали это знаком проклятия Сороке.

Кроме Медведевых, у Данилки было постановление на раскулачивание еще одной семьи в Погорелове. Завороженных гибелью красивейшей усадьбы, давящихся слезами, восхищенных мужеством Анфисы Турки и раздавленных собственной беспомощностью людей погнали к другому дому.

Сорванное представление, о котором так долго мечталось, озлобило Данилку до крайности. Он надеялся учинить революционный суд на глазах Степана и Параськи. Но Степана не было, да это и к лучшему, потому что триумфа не вышло. Полуобморочную Параську мать и помогавшие ей бабы поволокли домой.

Второе раскулачивание Данилка провел стремительно и с некоторыми нарушениями порядка. Торопился залить горечь провала. Ссыльно-раскулаченным полагалось брать с собой носильные вещи, утварь – не более того, что помещается на одни сани или в телегу. Данилка этим пренебрег. Нагайкой выгнал из дома хозяина, его жену с молочным младенцем, троих детей. Они успели схватить только верхнюю одежду. Так и двинулись в сопровождении одного из бойцов в сторону сборочного пункта раскулаченных, где будет сформирован обоз на Кулай, от Погорелова сорок верст.

Данилка торопился, чтобы потешиться вторым актом спектакли . Он обожал театр – там на сцене все придуриваются. Устраивал свои постановки одной и той же пьесы, не надоедало. Наслаждаться людской подлостью он мог бесконечно.

– Теперь это все ваше! – зычно объявил Данилка, махнув за спину, на дом раскулаченного. – По революционной справедливости, добро кулака-кровососа принадлежит вам! Разбирайте! Оценку завтра произведет председатель сельсовета. Корова – рупь, самовар – копейка! – загоготал Данилка.

Он ожидал, что погореловцы бросятся, расталкивая друг друга, хватать дармовое, тащить скот…

Но они стояли молча.

Раскулаченный мужик не был богатеем. Под кампанию попал, потому что приютил поповен – трех девок, которые оказались на улице, когда арестовали отца Серафима с женой. Поповен зачислили в батрачки, что и послужило основанием для раскулачивания. Теперь несчастные девки стояли в стороне, сцепившись руками, раскачиваясь от страха.

Вдалеке пылал дом Анфисы Турки.

Сначала ушел один человек, потом другой, третий, группами стали покидать место спектакли , никто не проронил ни слова, ушли все зрители, включая активистов. Остались только мать и отец Данилки.

Мать плакала безмолвно, не утирая слез. Ручейки на щеках, прихваченные морозом, напоминали раны, точно мать кто-то полосовал ножом по лицу.

Отец на трясущихся ногах подошел к Данилке:

– Гнилое семя! Проклинаю тебя! До последнего часа буду Господа молить, чтобы послал тебе смерть лютую и страдания нестерпимые. За всё горе, что ты…

– Да ладно! – перебил Данилка. – Раскудахтался. Придержи язык, а то я могу…

– Стреляй! – Отец вдруг рванул доху, обнажив грудь в редких седых волосках. – Убей отца! Освободи!

– Егор, пойдем! – Подошедшая мать запахнула на отце доху. – Пойдем домой, родной! – Она повернулась к поповнам: – Идите с нами, любезные.

– Куда-а? – взвился Данилка. – У меня еще две деревни на раскулачивание, барышни с нами. Для приятного сопровождения!

Мать оглянулась:

– Знала бы… удавила бы в колыбели… единственного сыночка. Бес! – Взяла за руку ближайшую из поповен. – Идемте, не бойтесь.

Девушки потянулись за матерью Данилки, как испуганные, сцепленные руками слепцы, чей внутренний темный мир подвергается постоянной внешней опасности и передвигаться они могут только за поводырем.

Проклятия родителей Данилку не напугали и никаких струн сыновней почтительности и привязанности не затронули. В душе у него попросту не было подобных струн. Но злость его от сорванных спектаклей растворилась. И на смену ей пришло любимое состояние – азарт в предвкушении насилия.

– Чего стоим? – спросил Данилка своих бойцов.

– А чего надо? – рявкнули они хором.

Свою гвардию Данилка лично отбирал. Чтобы были тупыми, бесчувственными, сластолюбивыми – животными, хищниками, людоедами. Мир – это царство зверей, и он, Данилка, пусть не царь, но царек – точно.

– Едем устанавливать революционную справедливость. По коням, гвардия! Эх, погуляем!

Степан приехал в Погорелово через два дня, когда пожарище уже не курилось отдельными тонкими струями дымка. Он стоял на улице и смотрел на пепелище, которое было его родным домом, а теперь походило на блевотину великана, чье нутро не справилось с перевариванием заглотанного, ядовитыми соками зачернило и извергло из себя наружу. Выплюнуло два зуба – остовы печей.