Наталья Нестерова - Жребий праведных грешниц [сборник litres]

– Драться любишь, голуба моя? – спросил Кузьмич.

– Драться – нет, а бороться люблю.

– А вот если кто-то нарывается, достает тебя, вспыхиваешь? В харю ему, чтобы заткнулся. Кто первым ударил, тот чаще победитель. Кулаки чешутся?

– Бывает, – согласился Иван. – Только дед меня учил: ерепенятся не от силы, а от слабости. А слабого бить непочетно, хотя некоторые другого языка не понимают. Но гражданка и армия – это разные вещи. Я ведь служу. И если каждому чудиле-командиру скулы вправлять, где окажусь?

– Ага-ага! Чудил много?

– Нет, это я образно.

– Командиры говорят, что ты, голуба моя, выдержанный и спокойный. Это хорошо. А сам как думаешь, в чем твои достоинства и недостатки?

Ни про то, ни про другое Иван никогда не задумывался. Недостатков было, конечно, больше. Он ответил не сразу, выбирая главный:

– Про положительное пусть другие говорят, а из отрицательного – упрямый я.

– Что плохого в упрямстве?

– Самому себе вредит.

– Не понял. Приведи пример.

– Больше двух лет читаю Достоевского. Был перерыв, а сейчас продолжил, взял в библиотеке. Мне остались только «Дневник писателя» и несколько повестей.

– Зачем ты его читаешь? – поразился Кузьмич.

Он, конечно, завхоз, добрый Дедушка Мороз без костюма, но взгляд цепкий, прицельный, истинно снайперский. Будто через твои глаза отыскивает у тебя в мозгу слабую точку, цель на поражение. Однако Достоевский заставил Кузьмича вытаращиться.

– Так решил, – ответил Иван.

– Вроде епитимьи?

– Это какое-то религиозное слово?

– Ага, наказание, на себя возложенное.

– Вроде того, товарищ майор.

Кузьмич если и понял по последнему обращению, что Ивану тема неприятна, то никак не отреагировал.

Допытывался:

– За что себя наказал?

– Я, товарищ майор, свернул голову соседскому петуху. Голосил, спать не давал.

– Ага! Не хочешь говорить, да и ладно. Но вот я, к примеру, если бы решил наказать себя посредством великой русской литературы, то выбрал бы Пушкина. Я помню чудное мгновение, кот на цепи, сказка о золотой рыбке, белка песенки поет да орешки все грызет, а во лбу звезда горит – душевно.

Дале последовал какой-то детский сад, помноженный на клуб веселых и находчивых. Кузьмич протянул листок, на котором вверху было написано: «Абстрагировать» – и велел из букв слова составить свои слова. У Ивана за пять минут получилось одиннадцать штук.

– Славненько, – похвалил Кузьмич. – Предыдущий голубок только два слова выдавил: «баба» и «аборт». Оно объяснимо: что у солдата в голове, то и на бумаге.

Потом Иван отгадывал хитрые загадки и решал логические задачи, как бы простенькие. Первые он решил неверно, пока не сообразил, что за простеньким кроется ловушка.

Какое все это имело отношение к снайперскому искусству и мастерству? Иван вопроса не задал, но Кузьмич легко прочитал по его лицу.

– Не скажи! Берем вас в армейскую элиту. А тупая элита – это не по-советски.

Иван знал выражение: жизненные вехи. Думал, что это про значимые события в биографии. После года службы под крылом Кузьмича понял: вехи – это люди, которые встретились тебе на жизненном пути и сделали тебя лучше: сильнее, умнее, достойнее. Был дед Максим, учительница Ольга Петровна, сержант Звэрь, чтоб ему. Самая крупная веха – командир Александр Кузьмич Попов. Он, кстати, как и Звэрь, пересыпал речь солдатскими присказками. Но у Звэря они пованивали блатным цинизмом: «Еще один гудок с твоего паровоза, и твой зубной состав тронется». А у Кузьмича были абсурдны до смешного. Когда какой-нибудь «голуба моя» оправдывался из-за ошибки, Кузьмич пенял: «Не надо лохматить мои кудри!» У майора была лысина почти на всю голову.

Про себя он говорил:

– Рожден был хватом. Слуга царю, отец солдатам. Из стихотворения Эм Ю Лермонтова «Бородино». «Царю» по-современному переводится как «советской родине».

Дисциплина в взводе держалась не на крике, выволочках, наказании, нарядах, а на страхе быть отчисленным из взвода. И служба была без муштры, шагистики. Не служба, а работа – тяжелая, требующая дьявольской выносливости и наблюдательности, железной выдержки, когда, замаскировавшись, лежишь в «гнезде» несколько часов, и мгновенной реакции, когда противник выдал себя. Но и награда, если не промазал, соответствовала – всплеск ликования в крови. Иван впервые подобный восторг пережил на охоте с дедом в сибирской тайге. К этому нельзя было привыкнуть, каждый раз – как первый.

Иван, все ребята знали, ходил у Кузьмича в любимчиках. Никаких послаблений это за собой не влекло. Напротив, заставляло соответствовать.

Мама плакала, когда в Погорелове получили письмо от командира полка: ваш сын зачислен в Книгу почета части – за победы в соревнованиях снайперов. Родные очень гордились, что Иван побывал за границей, в Чехословакии и в Польше, на учениях Вооруженных сил Организации Варшавского договора.

За два месяца до мобилизации у Ивана состоялся непростой, болезненный разговор с Кузьмичом. Старик видел в нем преемника. Когда-то великолепная, налаженная система подготовки снайперов разваливалась. Кузьмич – последний из могикан. Ему давно пора в отставку. Чудо, что высшее командование согласилось этот взвод организовать. А снайперское искусство, как всякое мастерство, передается из рук в руки, будь ты краснодеревщик, сапожник или хирург. У Ивана десять классов, в военное училище поступит с лету. Два года Кузьмич еще протянет, а потом Иван подхватит. Ему создадут условия! У Кузьмича связи до самого верха, до Генерального штаба!

Иван не мог согласиться, хуже того – не мог честно объяснить свой отказ. Снайпер убивает людей. Врагов, конечно, и в условиях войны. Если завтра война, Ивана призовут, он будет убивать. Но сейчас он не хочет учить убивать. За Войну на счету Кузьмича сто пятьдесят фашистов. Только задокументированных, на самом деле больше. Убитых людей. Не зайцев, лосей, белок, кабанов, медведей, которые суть добыча охотника, а людей.

Иван мотал головой, мямлил, отводил взгляд, говорил, что у него другие планы. Кузьмич обиделся и расстроился. Еще сильнее обиделся бы, скажи ему Иван прямо: «Вы, Александр Кузьмич, в моей жизни веха из вех. Но когда я на вас смотрю, я каждый раз думаю: он лишил жизни сто пятьдесят человек».

Это было слюнтяйство, прекраснодушие розовой трепетной барышни, а не старшего сержанта, снайпера-десантника, отличника боевой и политической подготовки. И виноват чертов Достоевский! Его философия вошла в кровь, въелась в мозги, поселилась, как у себя дома.

Вот кто-то с горочки спустился . Иван приехал домой красавец красавцем: лихо сдвинутый на ухо голубой берет, на груди тесно от значков. Наверно, милый мой идет . Неожиданно для себя Иван оказался милым девушки Кати. Она ему писала до последнего. Света и Оля по очереди отпали – замуж вышли. Иван в своих письмах, очень кратких, никаких обещаний Кате не давал, в любви не объяснялся, если не принять за оное просьбу выслать фото. Иван боялся Катю не узнать! Он ее смутно помнил, неловко получилось бы. Катины письма были скучны и жутко безграмотны. Катя у Ольги Петровны не училась, после восьмого класса пошла работать на ферму. Ивану же любимая учительница привила брезгливое отношение к грамматическим ошибкам.