Наталья Нестерова - Жребий праведных грешниц [сборник litres]

Когда девушки уехали, Иван обнаружил, что избавился от Кати. Раньше она знала, что Иван у нее на аркане, хоть и на подневольной, но привязи. А теперь вырвался, потому что смотрел насмешливо и свободно: хочешь – люби, броди за мной, хочешь не люби – мне равнобедренно. Катя могла сражаться с его нелюбовью, а против равнодушия была бессильна.

– Да пошел ты! – в сердцах послала Катя Ивана.

– Вот это правильно! – одобрил Иван. – Ты мне от ворот поворот дала. Потому что я… что?

– За юбками бегаешь!

– Точно! Особенно за мини-юбками, от этого бесстыдства у меня слюни до колен. Сдался я тебе, такой паскудник?

Репутация Кати не пострадала, считалось, что она бросила Майданцева, кысой увивавшегося за артистками с подушкой – все село видело.

Осенью Иван приехал в Ленинград. К Камышиным пришел, когда устроился учеником слесаря-сборщика на приборостроительный завод и поступил на подготовительные курсы в Технологический институт. Из деревенской деликатности постеснялся явиться, когда были проблемы. По деревенской недалекости не сообразил, что нужно было сначала позвонить, предупредить, спросить, когда удобно прийти.

На звонок дверь открыла высокая пожилая женщина. Иван сразу понял, что это и есть Бама.

– Ипполит? Из Норильска? – почему-то прошептала Бама.

– Иван Майданцев, – так же тихо ответил он. – Из Погорелова.

– Ах, голубчик! – в полный голос воскликнула Бама, обняла его. – Что ж ты налегке? Пошто чемодан на вокзале оставил? Проходи, касатик!

Месяц назад их посетила Алла из Сыктывкара – дочь Степана от третьего брака. Соня не испытывала недостатка в сестрах, но была не против еще одной, единокровной. Если бы Алла держалась скромнее и убрала с лица самодовольную мину. Не восьмиклассница приехала с классом на экскурсию в Ленинград, а принцесса заморская до них снизошла. Самая младшая за столом, а никому слова не дает вставить, моросит скучные глупости. Сонятаняманя легко бы Аллу осадили и выяснили: данное беспардонство есть смущение провинциалки, желающей показать, что в Тмутаракани жизнь бьет ключом, или дурное воспитание? Если бы не дедушка с бабушкой, которые выглядели так, словно они эту Аллу много лет назад бросили, в детдом подкинули. И теперь их совесть мучает перед лицом сиротки объявившейся. Сиротка могла бы поблагодарить за деньги, которые ей бабушка с дедушкой регулярно переводят, или поинтересоваться родным папой. Словом, визит внучки-сыктывкарки оставил неприятный осадок. А ведь был еще внук Ипполит в Норильске.

Соня и Маня Ивану обрадовались и с ходу сообщили, что Татьянки дома нет, она на дежурстве в больнице. Могут проводить, это не очень далеко. Им было понятно, что Иван явился не ради их прекрасных глаз, а Таниных. Бама, конечно, быстро не отпустила, накормила и расспросила про деревенских.

Дедушка Саша называл Таню, работавшую санитаркой в больнице, и Ивана, ученика слесаря, «наши пролетарии».

– Маня, там наши пролетарии небось целуются в парадном. Сходи разгони, – говорил он. – Поздно уже.

– Сходи, деточка, – подхватывала Бама. – Ивану-то пеши на Васильевский идти, мосты разведут. А может, уговоришь Ваню подняться, поужинать?

– Не уговорю, сама знаешь. Соня будет возвращаться, Таню прихватит.

– А кто Соню провожает?

– Используя терминологию дедушки, – бормотала Маня, не отрываясь от конспекта лекции, – белая кость. У Соньки в институте с парнями напряжёнка. Сонька шерстит моих однокурсников. Раскрепощает.

– В каком смысле? – настораживается дедушка.

– В духовном, не волнуйтесь. Ага! Поняла! – щелкнула по странице. – Вот в чем была моя ошибка.

– Соня дораскрепощат, – качала головой Бама. – Нарожает незнамо от кого, как ее батюшка. – И тут же, противореча себе, спрашивала Маню: – А что ж ты, касатонька, ни с кем не встречаешься?

– Времени нет. Пока. Но я обязательно, как только, так сразу, не переживайте.

По воскресеньям Иван у них обедал. Он пытался отказываться. Это были семейные обеды, а Иван здесь в каком статусе? Бама сказала: «Ты уж меня не обижай!» Она считала, что Иван на столовской еде голодает.

Меньше десяти человек за стол не садилось, бывало и до двадцати, когда с приезжими. Тепло, дружественно, весело и очень вкусно. Дом, семья, старики, средний возраст, студенты, школьники, карапузы.

Бама жила от воскресенья до воскресенья, то есть планировала, закупала продукты, готовила. Она бы без работы, хлопот, без сознания нужности родным зачахла.

Вознаграждение дед Максим получил через год – двенадцать тысяч рублей. Предварительно с Марфой по телефону обсудил: деньги он переведет Нюране как самой прямой наследнице. Нюране следовало позвонить или написать. Измучился: писать или звонить? Он так и не простил себе, что сорок с лишним лет назад не бросился в Расею искать любимую. Даже не попытался. Теперь прощения просить глупо. Или следует? На бумаге легче повиниться. Пробовал – не выходит. Слова сухие, казенные, не мастер он письма писать. Значит, по телефону. Заказать разговор в почтовом отделении, приготовить речь.

Когда телефонистка протянула ему трубку: «Курск на проводе», – вылетели все заготовленные слова. Он слушал, как Нюраня повторяет: «Алло! Алло! Не слышно! Омская область? Кто звонит?» Слушал и тихо, онемевши, умирал. Не от страха и робости, а от счастья слышать ее голос, совсем не изменившийся.

– Это Максимка, – наконец выдавил.

– Ты-ы-ы…

И тоже замолчала.

У него три минуты были оплачены. Три минуты молчания, только дыхание друг друга слышали. Потом их разъединили. Домой шел пьяный, без вина хмельной.

Через день принесли телеграмму: Курск вызывает Максима Майданцева на телефонный разговор.

Нюраня, умница, точно и не было его предательства, точно не таила зла и обиды, взяла инициативу:

– Я так была рада тебя услышать! Растерялась совершенно. Ты из-за клада звонил, наверное? Марфа меня предупреждала. Татьянка говорит, что в ящике было три пуда чистого золота.

– Чуток поменьше. Хорошая у тебя внучка. Очень.

– Ты знаешь, что у нее с твоим внуком роман?

– Догадывался.

– Он как? Надежный парень?

– Полностью. Снайпер.

– В каком смысле?

– По армейской специальности и жизненной позиции. Я за Ваню отвечаю, сам воспитывал.

– А я Татьянку только наездами, в письмах, по телефону…

Время разговора закончилось, а Максим так и не сказал самого главного, что деньги перечисляет. Пришлось заказывать новый разговор. Связь с Курском могли дать только через три дня.

Это длилось больше года. Он ходил в отделение связи и разговаривал с Курском. Каждую неделю. Запретил Нюране его вызывать, только сам. Ты же разоришься! Не обеднею! Хотя пришлось продать ружье и винтовку – самое ценное и дорогое. За спиной шептались: дед Максим рехнулся на старости лет. Ему было плевать. Сын Сергей, угрюмый молчун, не выдержал: может, хватит людей потешать? Хватит, да не отпустит. Где дуракам веселье, там ему начхать. Акулина, жена, от ярости даже болеть стала меньше. Теперь ее стенания, упреки и проклятия сыпались на голову мужа-«изменшшика». Акулина в общем-то право имела, и если бы тихо горевала, Максим бы, возможно, и ласковее стал с супругой. Но когда Акулины грязные проклятия обрушились на «курскую лахудру, змею подколодную, разлучницу», пригрозил: