Моника Хессе - Девушка в голубом пальто

– Или просто чувствовал себя одиноким?

– Это моя вина, – шепчу я. Слова падают на землю и разбиваются у нас на глазах. – Бас умер по моей вине.

В полумраке невозможно прочитать выражение лица Олли.

– Что ты сказала? – переспрашивает он.

– Это я виновата в том, что умер Бас.

Теперь, когда я произнесла вслух эту ужасную вещь, я раздавлена ее чудовищностью. Когда произносишь что-то ужасное, с души должен свалиться камень. Но когда я озвучила эту мысль, камень стал еще тяжелее.

– О чем ты говоришь? В том, что случилось с Басом, нет твоей вины. Ты была за много миль от него. Ты не спускала курок. Ты не сбрасывала бомбу.

– Я знаю, что не спускала курок. – То же самое говорили мои родители после того, как погиб Бас. Что меня там не было, что я не стреляла в него, не сбрасывала бомбу, не топила. Словом, не делала ничего, что принесло погибель Басу. – Но я подвела его. Я сказала, чтобы он вступил в армию.

– Ханнеке, ты же знаешь Баса. Ты знала его так же хорошо, как я. Ты действительно думаешь, что он не хотел идти на войну? Неужели считаешь, что он бы записался, если бы не хотел этого?

Олли пытается меня утешить, но становится еще хуже. Я собираюсь поделиться с ним ужасным секретом.

– Он сказал мне, что не хочет . Во время своей вечеринки. Я ушла, и он догнал меня и сказал, что не хочет идти на войну. А я сказала, что он должен. Сказала, что это его долг. И он дал мне письмо, чтобы я прочитала его в случае… Но я не стала читать. Я принесла это письмо домой и выбросила, так как была уверена, что он вернется. Но я так ошибалась! Он не вернулся. Ты понимаешь, Олли? Я заставила его пойти .

У меня дерет в горле, словно слова причинили физическую боль. Теперь я выдала все. Я отвожу взгляд, потому что мне очень стыдно. Олли стоит неподвижно. Когда он снова заговаривает, голос звучит хрипло.

– Мой последний разговор с Басом тоже состоялся после той вечеринки. Было поздно, все уже разошлись. Он пришел в комнату, и я спросил, почему он еще не лег. Ведь ему нужно рано вставать и отправляться на учения.

– Ты говорил с ним после меня?

Странно, что это никогда не приходило мне в голову. Конечно, члены семьи Баса говорили с ним. Ведь он жил вместе с ними. Но я почему-то считала, что говорила с ним последней. Вот как я себе это представляла: я поговорила с ним – а потом он умер. Именно это не дает мне спать по ночам.

– Несколько часов спустя. Уже начало светать.

Я стараюсь не дышать.

– О чем вы беседовали?

– Я спросил, что он чувствует. Не боится ли? Сказал, что не стану осуждать, если боится: я бы в его положении боялся. Он признался, что ему страшно. Но затем добавил, что если бы не боялся, то это нельзя было бы считать настоящей храбростью. И назвал меня нежным цветком за то, что я не пошел добровольцем. А я спросил, какой именно цветок. И он ответил, что определенно незабудка. Потому что я собранный и ничего не забываю.

Сейчас Олли улыбается, вспоминая о храбром Басе, который так любил дурачиться. И, как ни странно, я тоже улыбаюсь, хотя нам обоим очень грустно.

– Мне он тоже дал письмо.

Я застываю на месте. Олли достает из брючного кармана письмо. Оно написано на бумаге, вырванной из блокнота. Школьники пишут на такой грамматические упражнения. А мы с Элсбет, и Амалия с Мириам, и другие девочки использовали ее, чтобы делиться секретами. Он протягивает мне письмо:

– Читай.

Письмо сложено несколько раз, и его так долго носили в кармане, что края обтрепались. Так темно, что приходится поднести его к самому носу. Я с трудом разбираю буквы.

Прости, что казался таким насмешником. Ты был хорошим старшим братом. Скажи маме, чтобы она берегла своего хорошего старшего сына. Вероятно, сначала она не воспримет это всерьез (кто стал бы ее осуждать?). У меня под матрасом немного денег, и ты можешь их взять. Правда, я написал Пие то же самое. Так что посмотрим, кто из вас окажется более проворным. Передай Ханнеке, что я люблю ее. И чтобы она двигалась вперед. Но не сразу. Скажем, через два-три месяца.

Сейчас я смеюсь, прикрывая рот рукой. Письмо такое забавное и так похоже на Баса: торжественное и смешное, покаянное и милое.

– Почему ты не показывал мне его раньше?

– Потому что считал, что у тебя есть собственное письмо. И потому что ты никогда к нам не приходила после заупокойной службы. Я думал, ты не хочешь иметь ничего общего с моей семьей.

– А я думала, что вы ненавидите меня.

– Я не ненавидел.

– Олли, ты считаешь, он искренне сказал тебе, что боится? Но рад, что идет?

– А ты думаешь, он искренне сказал тебе , что не хочет идти?

Я не знаю. Хотя два с половиной года считала, что знаю.

– Не уверена.

– Может быть, Бас тоже не был уверен, – говорит Олли. – Возможно, ему хотелось идти, а в следующую минуту хотелось остаться.

Передай ей, чтобы она двигалась вперед , написал Бас. И это тоже я не смогла для него сделать.

Олли обнимает меня, и теплая щека прижимается к моей. Я ощущаю его дыхание на своих волосах и, закинув голову, смотрю прямо в глаза. Он улыбается, и я тянусь к нему. Не то чтобы Олли мне нравился… Просто наконец-то, впервые за два с лишним года, с меня свалилось бремя вины. Я касаюсь его губ своими…

– Ханнеке, что ты делаешь? – Олли пятится и поднимает руки, чтобы я не подходила ближе.

– Прости, Олли. Я… я неверно истолковала ситуацию.

Он качает головой, и даже в темноте я чувствую, как он заливается краской.

– Ханнеке, просто я не думаю о тебе в этом плане.

– Да, конечно. Ты просто был очень милым. Ведь я девушка твоего брата.

– Не в этом дело. – Он мучительно ощущает всю неловкость положения. – Я люблю кого-то другого.

Мне ужасно стыдно. Олли был так добр ко мне всю прошлую неделю, а я ответила попыткой его поцеловать. Он любит кого-то другого. Почему же не сказал раньше?

– Юдит? – догадываюсь я. – Ты любишь Юдит?

– Юдит? Нет. – Олли качает головой. – Я не люблю Юдит.

– Тогда кого?

Он вздыхает.

– Как мне объяснить? Вот ты помогла Сопротивлению из-за одного человека. Я тоже стал членом Сопротивления из-за одного человека, Ханнеке… Потому что евреи не единственные, кто страдает от нацистов. Я не люблю Юдит. Я люблю Виллема.

– Ты любишь… Виллема? – Мой мозг отказывается понимать. – Ты любишь Виллема?

– Больше никто этого не знает.

Я пытаюсь собраться с мыслями. Мне известно, что нацисты устраивают облавы на гомосексуалистов. Но я никогда не знала никого из таких .

– Ты уверен? Ты же поцеловал меня несколько дней назад, при Зеленых полицейских.

– Да, поцеловал. А после этого ты сказала, что я хороший актер. Я действительно хороший актер. Вероятно, лучше, чем ты. Ты притворяешься только перед немцами, во время войны. А я притворяюсь перед всеми, каждый день. Я никому не говорил об этом. Я тоже obderduiker. Только мое подполье – весь мир.