Сара Бергман - Чудесная страна Алисы

— Ну… понятно, — чуть смутился Алексей. А, впрочем, смущаться в их возрасте было уже как-то глупо. Это понимали оба.

— Понятно, — зло, мстительно подтвердила Ольга. Будто наказывая саму себя, унижая, втаптывая в грязь. Села обратно на стул и горько рассмеялась. — Господи, как глупо, — желчно, зло процедила, — смешно. Старуха в мальчика влюбилась. — Раздраженным движением сбросила с лица очки, уткнулась в руки, прижав пальцы к глазам так, что перед зрачками замелькали белые пятна. — Это все се-екс, — протянула она с отвращением к самой себе.

Алексей все это время смущенно молчал. Смотрел то на нее, то в стол и задумчиво жевал губами. А тут вдруг будто ненароком спросил:

— И часто вы… ну, — деликатный Алексей замялся. — Спите?

Странный это был вопрос. Неловкий и неуместный. Бестактный. Не свойственный Алексею.

Ольга задумалась. Порылась в памяти, посчитала. И удивленно пожала плечами. Мысль была до того странная, что она недоуменно выпрямилась, откинулась на спинку стула:

— Не помню, — и нервно засмеялась. — Слушай. А я не помню. Давно уже, в начале лета, кажется, — но прикинула и поправилась: — Да нет, даже весной.

— А что вы делаете? Ну, когда встречаетесь, — в глазах его появился интерес. И какое-то необъяснимое понимание.

— Мы? — Ольга будто еще больше удивились, замерла, глядя в стену, потом медленно, раздумчиво проговорила: — Да ничего. Разговариваем. О работе спрашиваю, о девушке. Денег даю. У него с деньгами очень плохо — проматывает, прогуливает все. Вроде бы и надо рассердиться, а не получается. Ты понимаешь, он же правда неустроенный. Вся семья с психическими отклонениями. Вот и Ромка такой же. Нелепый. Агрессивный, но глупый. Думает, что очень хитрый, а по нему все видно. И ничего у него не складывается. Вроде и умненький мальчик. Но никак не может… — она сбилась, перескочила на другое: — Ты понимаешь, он пьет. Действительно сильно пьет. Ему сейчас двадцать семь. И уже вторая стадия. То есть лет через пять он уже совсем сопьется, человеческий облик потеряет. И надо что-то делать сейчас. А что я могу сделать? Не могу же насильно кодировать, за руку на работу водить.

— Оля, — вдруг резко перебил ее Алексей, заставив растерянно сбиться на полуслове. — А почему ты его на себе не женишь?

— В смысле? — она сморгнула и надела очки — лицо Алексея, до того расплывчатое, прояснилось перед глазами. И Ольга даже рассмеялась при виде его сосредоточенно-серьезного выражения. — Ромку? — это нелепое предложение ее развеселило. — Да зачем? Ты что? — и снова рассмеялась.

— Не хочешь? — спросил Алексей, будто для проформы, заранее зная ответ. — А чего хочешь? На самом деле.

Ольга задумалась:

— Хочу… — нервно повела плечами. — Не знаю. Чтобы работу нормальную нашел, чтобы пить бросил. Впрочем, это, наверное, не реально. Чтобы, — хотела еще добавить, что хотелось бы, чтобы нашел нормальную девочку — приличную, характерную, но это, пожалуй, прозвучало бы как-то странно.

— Ты говоришь как мать, — неожиданно сказал Алексей.

И она порадовалась, что не успела добавить эту глупость про девочку. Рассмеялась, махнув рукой.

— У меня нет материнского инстинкта.

— Есть, — уверенно перебил мужчина, — он у всех есть. — И медленно, не спуская глаз с ее лица, проговорил: — Ты знаешь, Женька… — как всегда при упоминании умершей жены, он стал серьезен, и глаза его подернулись хмарью. — Она Антошку очень любила — старшего моего. Вот Дашку — ее не так. А в Антоне прямо души не чаяла. Его мать даже ревновала слегка, все насмехалась. А Женька, — он грустно улыбнулся, — не замечала. Вот умная же была женщина, кандидат наук. А тут, — и пожал плечами, — мозги не работают уже. Обо всем забывала. Он у нас на каникулах жил, ну недолго, недели по две. Так она весь год к его приезду подарки собирала — готовилась. Столько одежды ему покупала — на роту, — рассмеялся он очень хриплым надтреснутым смехом. — Очень расстраивалась, когда с размером не угадывала. Мальчишки, они, знаешь, растут быстро. — Посмотрел на Ольгу и, наверное, сам испугался ее странного затвердевшего лица, потому что вдруг сконфузился, принялся извиняться: — Прости, я, наверное, не в свое дело лезу. Это вообще меня не…

А та вдруг посмотрела куда-то на стену за его плечом, опустила голову на руки и принялась судорожно, истерически смеяться. По пальцам потекли слезы.

В углу, не отрывая от пола пухлого зада, сочувственно завыла Дыня.

— А ну-ка немедленно перестань плакать, — сказала Алиса.

Себе Алиса давала иногда неплохие советы. Жаль, что не всегда к ним прислушивалась. И то слушалась себя, то нет. А бывало, и спорила сама с собой, а то и драла себя за уши. Она просто обожала сама себя раздваивать.

— Но только не сейчас. Мне непременно, во что бы то ни стало надо понять, что я такое! — воскликнула Алиса и снова заплакала.

И так она плакала и плакала, пока вокруг ее ножек не образовалась целая лужа, а башмачки ее не скрылись в волнах.

Но вот странно! Чем больше слез она проливала, тем светлее становилось вокруг!

Тогда Алиса поплакала еще немножко. А потом еще немножко. И тут, неожиданно для себя самой, снова увидела Прекрасный Сад!

И как она раньше-то не заметила? Ведь дверца-то прямо перед ней — только руку протяни!

Москва большой, длинный, мучительный город. В Москве, на счастье, многокилометровые пробки. Свирдлов смотрел в окно тяжелым, каким-то отекшим взглядом. На родные улицы, на толпы людей, спешащих по делам, толкотливые неуклюжие скопления машин. Город жил своей привычной размеренной жизнью.

А привычной жизнью Свирдлова была пьяная дочь на заднем сиденье машины.

Сердце отпустило, тяжелая боль за грудиной утихла — будто поняла, что сейчас не время. Хотя Эльвире-то, наверное, все равно, есть отец или нет, здоров или болен. Не все равно только ему. Потому что однажды, когда стискивающая боль обернется еще одним инфарктом и Свирдлова не станет — не станет и Эльвиры.

— Ты хоть понимаешь, — говорил он глухим, каким-то пустым голосом, — чего мне стоило тебя найти? Что я неделю бегаю по твоим поганым приятелям, — буднично, будто только для того, чтобы разбавить тишину. — Самая последняя шобла, мерзота — все эти твои друзья. Ты всю гниль собираешь вокруг себя. — Эльвира не слушала — поначалу она скулила, ныла, ругалась и проливала слезы. Теперь спала. И машину заполнял тяжелый смрад ее дыхания. — Ты хоть понимаешь, — а у Свирдлова тяжело тряслись руки, — что сдохнешь без меня?

Эльвира спала непробудным сном. Петр Иннокентьевич слышал ее хрипящее дыхание, ощущал, как острый запах перегара смешивается с амбре кислого, старушечьего пота. Будто тяжело предсмертно больна была дочь, а не он.