Сара Бергман - Чудесная страна Алисы

И со всей очевидностью понимал, что уже поздно. Поздно искать в ней ту маленькую девочку. Прелестной Элечки с косичками давно уже нет и больше никогда не будет. Она взрослая. Вот такая, какая есть.

И, как ни тяжело, нужно себе в этом признаться. Чья тут вина и почему так получилось — вряд ли кто способен теперь разобрать. Может, закралось что-то такое, бракованное в гены. Какая-то маленькая ошибка природы, сбой. Выпитая во время беременности чашка кофе, перебежавшая дорогу черная кошка, мимолетный, едва уловимый испуг… Или ошибся где-то в воспитании он сам. Не понял, не осознал. И остались детские, полузабытые обиды, отразилась неуместная, временами проявляемая строгость. А может, всему виной та самая бесконечная безоглядная любовь отца, баловство.

Но его Эльвира теперь — вот это. Пьяная хабалка без стыда и совести. Поверхностная, никчемная, беспутная дрянь. Для которой бесполезно и не нужно искать какие-то оправдания. Но которую уже никогда нельзя будет бросить, от которой не отмежеваться. Она крест Свирдлова на всю жизнь.

Ведь он заботился об Эле с того дня, когда она появилась на свет. Маленький красный орущий комочек. И будет заботиться, пока не умрет.

Свирдлов остановил машину у дома, заставил себя заглушить двигатель, ступил на тротуар. Снова, на этот раз едва уловимо, дало о себе знать больное сердце.

Он открыл заднюю дверь и принялся вытаскивать тяжелое в забытьи, вязко-отекающее в руках тело дочери. Ее бледная кожа на свету казалась тусклой, как у трупа. Петр Иннокентьевич, сделав над собой усилие, поднял девушку на руки и распрямился.

Снова глухо, судорожно кольнуло за грудиной, заполошно забилось в виске.

Ему давно перевалило за пятьдесят, и Свирдлов не был самым здоровым человеком. Но пока еще он мог поднять ее на руки, донести до дома. С одышкой и натугой.

Солидный, седой уже человек, приближающийся к возрастному рубежу, отсекающему старость, — он пересек дворовую дорогу, нащупал ногой единственную ступень на крыльцо. Подъездная дверь, по счастью, открылась сама, вышла соседка, живущая этажом ниже. Пожилая, деликатная женщина — врач — со щемящей мудростью в глазах.

Вышла и замерла на крыльце.

Долю секунды она внимательно смотрела на Свирдлова, а потом, подавшись вбок на плохо гнущихся старческих ногах, придержала открытую створку.

— Добрый вечер, Петр Иннокентьевич.

В глазах ее было понимание. И жалость. Потому что все в этом доме знали — и давно привыкли видеть, как немолодой вузовский проректор — Петр Иннокентьевич Свирдлов — тащит домой свою пьяную дочь.

И смотрели с сочувствием и затаенным страхом. Потому что каждый боялся представить на его месте себя.

Не повезло, что уж тут говорить. Видимо, родительской любви тоже бывает слишком много.

А Ольга Артуровна все плакала. Впервые уже не упомнить за сколько лет. Плакать она совсем отвыкла. Но почему-то стыдно не было. Было грустно, смешно. Но пролив годами скопившиеся слезы, Ольга Артуровна вдруг ощутила неимоверную, забытую уже легкость — в теле. И в мыслях. На душе.

И только тогда уснула.

На диване у Алексея, где тот заботливо постелил простынь и дал теплое одеяло. Под раздававшийся из-за двери счастливый лай Дыни и ответную приглушенную ругань Алексея.

Ольга спала светлым, ничем не омраченным сном…

Оставшись один, Роман Аркадьевич Родзиевский даже не сразу понял, что закрытая дверь отрезает ему выход наружу. Он еще бесновался, кидался на нее, бил кулаками и ногами. Из разрезанной ладони капало. Оставляя на затоптанном в грязное месиво полу звездчатые темные круги. Но боли он не чувствовал, и на расплывающиеся, темнеющие, потом чернеющие, перекрывающие друг друга пятна смотрел удивленно. Смаргивая длинными слипшимися ресницами. Размазывал потеки и оставляя следы босых ног.

А дверь так и не открывалась.

Роман подумал и все же решил на нее обидеться. Смачно сплюнул, заплетающимся языком невнятно чертыхнулся — так, что и сам не мог сказать, какое ругательство использовал. Все слова в мозгу перемешались. Слиплись в единую массу. Вязкий недооформившийся комок.

И поплелся к «столу». Шатаясь на нетвердых ногах, спотыкаясь о разбросанные по полу бутылки. Повалился, как ему казалось, на свое место, а на самом деле на пустующее место Эльвиры.

И запил обиду на несговорчивую дверь.

Сначала то, что по недогляду осталось в стаканах. Осушил свой. Трясущимися руками дотянулся до Эльвириного. Глотки шли в горло легко, как вода. Без вкуса, без действия. И не хорошо, и не плохо. И не рвало, и не веселило.

Потом пошла водка из горла — треть бутылки. Обычная, самая дешевая водка, купленная в магазине за углом. Коньяк — тоже дешевый, в невнятной бутылке невнятного розлива — но там тоже оставалось немного.

Но была еще полная бутылка водки. Не открытая. Та, которую он спрятал от Эльвиры под рыхлым разъезжающимся матрасом.

И Роман Родзиевский принялся сбивать крышку об пол, а та все не сбивалась. Он ругался, выжевывал мат, выплевывая его из непослушного рта непослушными губами. Вязкий толстый неповоротливый язык с трудом помещался за зубами, разливался там слизью, и Роман Родзиевский все пытался его собрать. А иногда вытаскивал, чтобы скошенными глазами посмотреть на его красный кончик и убедиться, что язык на месте. Тот оставался, где ему и положено. Но говорить связней от этого все равно почему-то не получалось. И Роман злился еще сильнее и ругал кого-то, кто был тут, но почему-то ушел. А ему — Роману — было одиноко. И никто не мог понять и разделить его одиночества.

Он снова принимался сбивать горлышко с бутылки, и снова это ему не удавалось. А с недожженных картинок на полу над ним вдруг принялся смеяться кролик. Обычный блядский белый кролик. Который смотрел и уже не просто смеялся, а громко хохотал. Красными, налитыми кровью глазами нарисованный кролик впился прямо в глаза Родзиевскому. И вдруг оскалил тонкие острые зубы. Роман испугался. И зачем-то принялся их считать. На двухстах восьмидесяти пяти сбился…

И закричал. Смертный ужас охватил его.

Кролик! На него смотрел нарисованный кролик. И, не опуская глаз, начал медленно вытекать из бумаги. Красные глаза его выпучились и поплыли к Роману, хихикая и скаля зубы.

Зубы-зубы, бесконечные зубы с широких скалящихся фиолетовых ртов хохотали и чиркали по воздуху.

Красные мясистые, похожие на рваные куски кровоточащего мяса розы пухли на глазах, пульсировали и наливались, чтобы вспениться над рваным куском бумаги. Вот они уже тянулись к ногам, готовые прижаться булькающими головками к босым пальцам и всосаться.

Толстые шары — обнимающиеся грязные извращенцы с круглыми пустоглазыми кругами голов — вылезали со своего листа. Но лица! лица их были порваны пополам. Порваны Романом, который неловкими пальцами сдирал рисунок со стены. И теперь эти двое злились и скалили крупные квадратные зубы. Они точно знали, кто порвал их лица…