Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Где вся эта пестрая лучезарная жизнь, уже давно превратившаяся в странный смешной сон? Несчастные в полосатой одежде, капо, эсэсовцы, проволока, утренние и вечерние поверки и голод, голод, голод, убивающий чувства и мысли, – вот единственная реальность и явь.

Мне вдруг показалось, что я понял, почему однажды, в мой праздничный день, среди гула поздравлений и тостов, меня вдруг охватило подлинное отчаяние. Как я сердился на себя в тот день, на свою треклятую породу, как был озабочен тем, чтобы ловчее скрыть свое состояние от гостей, не испортить праздника. Это она, тишина, вошла тогда в мою душу, это она прошелестела надо мной, не слышная никому.

И какими новыми глазами я смотрел на моих товарищей! Вот они – те, кто здесь, и те, кого я не знаю, – все эти юноши, с такой быстротой проходящие свою круговерть ослеплений, юноши, стареющие и умирающие от склероза, от сердечной недостаточности, от уремии, лейкоза и рака, юноши, так быстро проживающие свои весны, так быстро становящиеся отцами и теряющие детей, потому что дети уходят, – вот они здесь, у меня, пируют и хорохорятся, вся жизнь перед ними, а сами они бессмертны. Слезы кипели во мне, не в глазах, которые уже научились всегда оставаться сухими, а где-то глубоко внутри, – в какой-то самой что ни на есть, сердцевине. Чего бы я не отдал, чтобы вновь спрятать голову на груди у отца, почувствовать его мягкую ладонь на щеке и каяться взахлеб за то, что я бросил, предал его тогда, на вечернем перроне, и столько лет он жил, в сущности, один-одинешенек среди людей, которые мало его понимали.

…Внезапно мне стало легче, я вдруг ощутил, что поднялся на самый пик своей тоски, что сейчас я перевалю его и спущусь в долину. Я знал, что это обманчивая легкость, но во мне уже родилось это чувство высоты, и я с новой зоркостью увидел с вершины горы мой город, в котором я начал дорогу.

Ах, как я сейчас высоко, ничто не пригибает меня к земле, ничто не давит. И мне показалось, что я понял, чего ищут в церквах. Не ангелов на стенах, не хоров, не ладана, а высоких потолков, ибо время от времени человеку нужны высокие потолки.

Я взглянул на циферблат. Прошел уже час, как я сидел перед этим розовым камнем. Пора было уходить. Я встал. «Прощай, – подумал я, – буду ли я еще когда-нибудь здесь, удастся ли еще хоть раз встретиться с тобой, вот как сегодня?» Где только я не предполагал побывать в начале жизни, а теперь, когда ее осталось всего ничего, понимаю, что так и не побываю. Слишком много обязанностей и мало возможностей. И речь идет даже не о каком-нибудь острове Фиджи. Вот, например, город Чернигов. Нет, не увижу я город Чернигов.

– Ну что же, папа, – прошептал я так тихо, что сам не услышал, и пошел прочь. Надо было отыскать Нину Константиновну.

Нашел я ее не сразу. По крайней мере, четверть часа плутал по дорожкам, пока заметил ее фигуру. Она поправляла цветы на маленькой серой плите. Я подошел и увидел, что здесь покоятся и мать и отец моей спутницы. И тут же, на том сером щербатом камне, над которым только что она склонилась, я прочел короткую надпись: Иван Мартынович Каплин.

От волнения на миг я прикрыл глаза. Мне вдруг стало ясно, что этот странный человек навсегда вошел в мою жизнь. За эти дни его мысли и страсти так овладели мной, что я словно забыл, что он мертв. Да и как было совместить с могильной ямой, с останками, с тишиной клокотавший нетерпеливый мозг и неутомимую душу? Итак, вот он, мой Иван Мартынович, вот он лежит передо мной, смолкнувший, побежденный.

Внезапно во мне ожили, как оказалось, притаившиеся до срока слова Нины Константиновны:

– В последнее время он страдал бессонницами, злоупотреблял снотворным.

Да, это бывает и так, двумя-тремя таблетками больше, и к человеку снисходит умиротворяющий сон. Ему уже нет нужды когда-нибудь открыть глаза и вновь вступить в иссушающий поединок с собственной мыслью. Но зачем копаться в этих горьких и опасных догадках – хватит с лихвой уставшего черепа, уставшего сердца, – что мне делать с моими фантазиями, они могут слишком далеко завести.

Я снова взглянул на серый камень и невольно пожал плечами. Нина Константиновна вопросительно на меня посмотрела.

– Бред, – сказал я неожиданно для себя.

Она не стала расспрашивать, что это означает. Да я и сам не мог бы толком объяснить. Я взял в свою руку ее мягкие пальцы, уступая безотчетному порыву, пожал их. И вдруг ощутил, что она желанна. Она не пыталась высвободить свою легкую как пух ладонь, она покорилась, точно силы ее оставили, а может быть, и это скорее всего, своим особым чутьем она поняла, что здесь невозможно даже робкое несогласие.

Ни я, ни она не обменялись ни словом. Я смотрел на бухту, на далекую воду, на город, гревшийся под щедрым солнцем, и думал, как грустно будет все-таки расстаться с этой землей.

Молча начали мы спускаться. Мысли мои в удивительном беспорядке обгоняли одна другую. Когда кладбище было уже едва видно, мне почему-то пришло в голову, как, в сущности, хорошо, что я не знал той, о ком рассказывал Иван Мартынович. Очень возможно, что покойник был просто смешон со своими страстями и муками. Но тут же я выругал себя, решив, что, так или иначе, долго или недолго, она одна дала ему радость и полноту бытия, и Иван Мартынович это знал и любил ее до последних дней, избавив ее от укоров, вздохов, оберегая свою благодарность от ржавчины.

– Костик! – услышал я и не сразу понял, что это относилось ко мне. Какая-то женщина поднималась навстречу, очевидно направляясь туда, откуда мы шли.

Костик? Странно, когда к помятому субъекту, вроде меня, обращаются таким манером. И что же ответить? «Верно, я Костик». Нет, я не могу так ответить. Противоестественно называть себя Костиком. И что нужно этой оплывшей полуседой тетке, неряшливо одетой, с огромным портфелем?

– Простите, – сказала она, чуть опешив, – вы Костик Ромин?

Я молча кивнул.

– Костик, – спросила она с упреком, – неужели ты меня не узнаешь?

Я почувствовал себя свиньей.

– Да… – пробормотал я. – Мне кажется…

И тут она решила кончить эту пытку и назвала себя.

…Поистине день этот был бы не полон, если б в конце его мне не встретилась Анечка Межебовская.

Около половины первого, когда солнце пекло вовсю, в моем номере зазвонил телефон. Я снял трубку.

– Здравствуй, – услышал я глуховатый Олин голос, – это я.

Я почувствовал смущение. Непонятные нравственные обязательства возникают с пугающей быстротой, во всяком случае, я знаю за собой эту черту, она доставила мне много неприятных минут.

Оля как будто бы поняла сокровенный смысл маленькой паузы.

– Я хочу пригласить тебя к нам на обед, – сказала она.

– Когда?

– Сегодня. Ты не уезжаешь?