Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

И всему этому прекрасному теплому миру грозила беда. Виктора не тянуло на медицинский. Более того, его тянуло прочь из города, туда, в грохочущую далекую столицу, и, разумеется, в университет, заниматься историей.

– Почему историей? – недоумевал Дмитрий Аркадьевич. – Ты никогда ею не увлекался.

– Мало ли что, – возражал Виктор, – я был молод и зелен. И мало ли чем и кем я увлекался

– Говори серьезно, – морщился отец.

– Это очень серьезно, – отвечал сын. – Прошлое помогает понять настоящее.

– А также предвидеть будущее, – заметил я.

Виктор взглянул на меня не без лукавства. Он ждал, что я начну его отговаривать.

Думаю, одной из причин моего приглашения была робкая надежда Оли, что я воздействую на ее любимца. Не я ли целый вечер канючил, как глуп я был, покинув родные стены? Не я ли сокрушался о годах, размолотых столичным жерновом? Московский журналист – фигура в глазах Виктора почти романтическая, – это не мама с папой, стонущие над птенцом. Быть может, запоздалое умиление блудного сына, увидевшего отчий край, окажется весомей всех родительских заклинаний…

– Вы не хотите понять, – говорил Виктор, – меня не волнует медицина.

– Когда-то она тебя волновала.

– Мало ли что было когда-то…

– Завтра ты увлечешься астрономией.

– Очень может быть. Но история еще оставляет возможность выбора, а медицина – никакого.

– В конце концов, поступай на исторический. Если сможешь. Там конкурс – пятнадцать на место и не так ценятся мужчины, как в медицинском, да и я… впрочем, дело не в этом… Но почему надо уезжать?

– Ты ничего не понимаешь, – сказал Виктор.

– Ну, разумеется.

– Не обижайся. По-твоему, студенческая жизнь это слушание лекций, зачеты и экзамены. Но это, прежде всего, атмосфера…

– Ах, атмосфера!

– Да, да, атмосфера.

– «Дайте мне атмосферы»…

– Я тоже люблю Чехова, но здесь он ни при чем. Важно то, что вокруг тебя, что как-то тебя приподнимает. Важны новые впечатления, новые лица. Ты не представляешь, как мне тут все надоело…

– Важно не то, что вокруг, а то, что внутри, – сказала Оля. – Только это решает. Тебе кажется, уехать – это все. Спроси у Константина Сергеевича. Он тоже в свое время уехал.

– И что он проиграл? – пробурчал Виктор.

Но тут же он замолчал – Оля посмотрела на него достаточно выразительно. Настала пора мне вмешаться в спор и бросить на чашу весов свой авторитет москвича и пловца в житейском море. Я не ошибся – и Дмитрий Аркадьевич и Оля рассчитывали на мою помощь. Мне стало жаль их, и все же я чувствовал, что поддержать их выше моих сил. Я сердился на себя, но ничего не мог с собой поделать. Мне хорошо была известна неустойчивость моих настроений, но здесь было иное, я это уже понимал. Что-то случилось со мной в эти дни, и я уж не мог согласно кивать головой, вздыхая над гибнущим очагом.

– Я здесь узнал жизнь одного историка, – сказал я и неожиданно замолчал.

Виктор внимательно на меня посмотрел. Пауза затягивалась. Я почувствовал, что выгляжу очень многозначительным или глупым, что, в сущности, одно и то же.

– Впрочем, дело не в нем и не в его биографии, – сказал я, – надо поступать сообразно своей природе. Всякое посягательство на свою суть противоестественно и в конечном счете приводит к разрушению личности. Доводы могут быть убедительные, но они не меняют существа дела.

Я понимал, что говорю выспренне и несколько туманно, но мне было трудно формулировать свои мысли отчетливей, не только потому, что было произнесено много тостов, но и потому, что мне самому в своих мыслях предстояло еще разобраться.

Однако для Оли и ее мужа моя декларация была неожиданной и неприятной. Тем более что трудно было не заметить, как оживился Виктор.

– Если речь идет о сложившемся человеке… – начал Дмитрий Аркадьевич.

– Ну да, – прервал его Виктор, – я, по-твоему, вообще еще не человек.

– Виктор, – умоляюще сказала Оля, – перестань.

Вид у нее был страдальческий. Я чувствовал себя палачом, но не мог остановиться.

– Каждый должен совершить свой круг, – сказал я, – и сделать то, что в его силах. Мы плохо относимся к себе, мы проделываем над собой ужасные эксперименты…

Неожиданно для себя я замолчал.

– Что с тобой? – спросила Оля.

– Ничего особенного, – пробормотал я. – Если Виктор приедет в Москву, пусть он мне позвонит.

– Разумеется, – сказал Виктор. Он вскочил из-за стола, вернулся с блокнотом и вписал в него номер моего телефона.

– Он срежется и пойдет в армию, – сказал Дмитрий Аркадьевич.

– Теперь служить только два года, – рассмеялся Виктор.

«А ты веришь в свои силенки, – подумал я. – Бойкий паренек. Даже не допускаешь, что можешь провалиться».

– Да-а… – произнес Дмитрий Аркадьевич, растерянно посматривая на меня, – то, что вы говорите, разумеется, интересно. Не правда ли, Оля?..

У Дмитрия Аркадьевича был взгляд затравленной лани. Казалось, от каждого произнесенного слова он ждет неприятности. И он обращался к Оле в поисках помощи, не уверенный, что ее обрящет. А Виктор мне решительно нравился. Прежде всего, я убеждался, что несхожесть между молодыми людьми разных поколений не так уж сокрушительна. Виктор, пожалуй, был умнее, чем Костик Ромин, быть может, даже мудрее, если предпочесть столь неподходящее для его возраста слово. Он больше знал и не только по количеству сведений, он больше знал о самой жизни, иначе говоря, у него было меньше иллюзий и больше забот, и все же в главном мы были из одного теста. С нежностью, почти с умилением я обнаружил в нем ту же мушкетерскую веру в свои возможности, в безграничность своих сил. Я узнавал себя в каждом жесте, в каждом слове. Вот так же и я был свято уверен в личном бессмертии, причем не в благодарной памяти потомков, а в самом естественном, физическом, мафусаиловом, бессмертии. Что бы ни говорил человеческий опыт, что бы ни утверждала наука, что бы я ни видел вокруг, я отлично знал, что не могу умереть, что все успею, все смогу, сделаю все, что задумал.

И точно так же, как Виктор, я, словно из одежды, вырастал из родного города. Я больше не мог ходить по этим улицам. Мне казалось, я физически ощущал, как они ограничивают меня, пригибают к земле, стесняют движения. Сколько можно смотреть на эти повороты, углы, перекрестки, скверики и магазины. Сколько можно видеть эти лица, иной раз мне казалось, что не осталось ни одного незнакомого, хотя наверняка это было не так!

Я смотрел на Виктора и угадывал томление его вечеров, бесплодность увлечений, ту сосущую неудовлетворенность, которая преследовала каждый шаг моей юности. Откуда ему знать, что столица – это тоже одни и те же улицы, те же перекрестки, в конечном счете даже те же лица. Он должен сам пройти через этот хоровод, через свои расставания и обретения, он должен узнать публичное одиночество и одиночество ночей с любимой, чтобы научиться ценить тот мир, который заключен в нем самом.