Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Мало удивительного в том, что журналисты, которые весь век имеют дело с этим опасным орудием да еще почитывают все, что излагает мировая пресса, склонны к цинизму, иногда веселому, иногда горькому; мне, впрочем, так и не удалось поверить в его спасительную силу.

Я далек от того, чтобы предать анафеме каждого встреченного мною остряка, прежде всего, я не гожусь в судьи, а к тому же, как знать, может быть, мое вялое перо также участвовало в воспитании его чувств? Публицистика по природе своей беззаветно предана злоба дня, а эта последняя так изменчива и день нынешний так часто отвергает день вчерашний, что поневоле начнешь помахивать ладошкой и посмеиваться в усы. Но что делать устойчиво безусым простакам с их поисками естественных отношений.

Я позавтракал в буфете, поднялся и начал укладываться. Почему-то, хотя я всегда выезжаю налегке, эта процедура всегда занимает у меня много времени. Лена постоянно надо мной подшучивала и даже называла кунктатором. Иногда я сердился на нее за это, очевидно потому, что немного страдал из-за своей нерасторопности.

В вестибюле за барьером привычно томился усатый администратор, весь ушедший в воспоминания о своей недолгой любви.

– Уезжаю, – сказал я ему.

Он молча кивнул. На лице его можно было прочесть: одной разлукой больше или меньше, не все ли равно?

– Будьте счастливы, – сказал я участливо, – все будет хорошо.

Администратор посмотрел на меня как на идиота. Впрочем, он еще не дозрел до оптимизма.

Ну вот и все, прощай, еще одна из моих гостиниц, – сколько их было, сколько их будет! Прощайте, коридоры, покрытые пегими ковриками, утренний буфет, ресторанный зал, певец-ударник с лицом гроссмейстера. Прощайте, дежурные по этажам с каменными фасами министерских секретарш, многоопытные женщины, видевшие все, всех и давно не верящие в человечество; прощайте и вы, командированные, туристы, недолгие постояльцы, прощайте! Прощайте! Уж если в родном городе мне было суждено жить в гостинице, она могла быть более домашней, но не будем придирчивы – в конце концов, город дал мне приют и в этой каютке, где до меня столько людей дремали, храпели, любились, просматривали отчеты, готовились к заседаниям, в этом ящике, готовом предоставить себя всем и каждому, кто заплатит за сутки вперед, мне все-таки было не так уж плохо.

За рулем покуривал небритый малый, водитель заказанного такси.

– Здравствуйте, – сказал я.

– День добрый, – ответил он, не вынимая изо рта папиросы, – вот и назад?

– Вот и назад.

Мы поехали. И вновь мимо катились скверы, старые и новые здания, набережная, осенний бульвар, пестрая подкова бухты. Потом машина свернула в старую часть города, и в который раз с почти отвесной высоты посыпались вниз улицы, облупившиеся дома с тесными двориками, балконами и внутренними галереями, неслись еще не зажженные фонари, магазины на перекрестках, старые бани, ларьки и киоски, темные подъезды и подворотни. Неслись мальчишки по своим неотложным делам, не спеша шли какие-то старушки, быть может и родившиеся на этих улицах и прошагавшие по ним всю свою длинную жизнь. И вновь я затосковал от своей непричастности, от того, что никого из них я больше не увижу, хотя никто не смог бы мне объяснить, зачем мне их видеть, что мне от них нужно.

Стоило мне войти в вокзальное помещение, и я перенесся на двадцать лет назад – ничто не изменилось с тех пор, как я сюда приходил – провожал, встречал и, наконец, пришел в последний раз, и отец нес за мной чемодан, нипочем не уступая мне права нести свею кладь. Это унижало мое достоинство атлета, и я сердился на отца.

Я вышел на перрон, поезд уже стоял, готовый отбыть, и казалось, от него исходило нетерпение. В шестом вагоне я отыскал свое купе и, задвинув чемодан поглубже, вернулся на платформу. По привычке я отмечал выражение лиц тех, кто провожал, и тех, кто отправлялся в свое странствие, по привычке прислушивался к прощальным речам, но мысли мои блуждали. Снова я расставался с моим городом, и на этот раз, видимо, навсегда.

В этот миг я увидел Нину Константиновну. Она торопливо шла мимо вагонов в своем легком темном костюмчике, с цветами в руках.

– Я здесь, – окликнул я ее.

Она протянула мне цветы:

– Это вам.

– Спасибо, – сказал я чуть церемонно, – они прекрасны.

Проводница смотрела на нас, это была широколицая и ширококостная женщина примерно сорока пяти лет. В самой середке ее большого рта лукаво поблескивал золотой зуб.

Я взял Нину Константиновну под руку, и мы отошли на несколько шагов.

– Когда вы будете в Москве? – спросила она.

– Завтра вечером.

– Только-то? Почему вы не полетели?

– Сам не знаю. Действительно глупо.

Чуть помедлив, я добавил:

– Не тащить же вас было в аэропорт.

Она принужденно улыбнулась.

Я посмотрел на циферблат. До отхода поезда оставалось пять минут. Я понимал, что должен что-то сказать, и, верно, она ждала моих слов, и эти слова вовсе не были бы насилием над собой, но я все не решался их произнести. Как часто я задумывался над этой странной загадкой: почему чуть не с детских лет мы давим в себе то, что просится наружу? Что удерживает нас сказать то, что мы чувствуем? Быть может, мы боимся зависимости, которая возникает от признания? Но разве мы не ощущаем ее тогда, когда молчим? Сколько раз эти непроизнесенные слова могли сделать счастливее нас и тех, кого мы любим! Сколько раз наша скованность или скованность ближних рождала в нас ту неудовлетворенность, тот горький осадок, которые стали нам спутниками и способны отравить наши лучшие минуты. Как легко мы размениваем слова-монетки, слова-кругляшки, но с какой мукой дается нам каждый искренний звук. Нет ничего глупее версии, что молчание – тот золотой запас, который обеспечивает цену слова. Мы создали глубоко книжный образ малоречивого героя, который безмолвствует якобы по причине своего чрезмерного духовного богатства. Мы так усердно подчеркивали все подлинные и мнимые достоинства молчунов, что постепенно приучились их уважать. Никому почему-то не приходит в голову, какими неуместными и оскорбительными могут быть эти многозначительные паузы. Между тем безмолвствующие люди могут быть так же несносны, как безмолвствующие народы. Теперь, когда мне уже не семнадцать и невозмутимый шкипер с трубкой в зубах перестал быть моим недостижимым идеалом, я не тороплюсь пропеть оду молчанию. Я хочу, по крайней мере, убедиться, что я не прославляю немоту.

Все эти мысли лихорадочно проносились в моей голове, а мгновения меж тем текли, и проводница жестом показала мне, что пора подняться в вагон. И тогда я неловко обнял Нину Константиновну – при этом цветы в правой руке сильно меня стесняли – и поцеловал куда-то в крохотное местечко над верхней губой. Она ответила таким же неуверенным, слабым поцелуем.