Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

В прихожей, когда я надевал плащ, Оля спросила:

– Когда же ты едешь?

– Завтра, – сказал я, – завтра отправляюсь восвояси.

– Теперь ты долго не приедешь, – сказала она.

Я согласился:

– От наших желаний мало что зависит.

Виктор потряс мою кисть обеими руками. У него были теплые крепкие ладони.

– Так я позвоню, – сказал он. Глаза его блестели. Где-то в глубине подсознания он испытывал легкую дрожь перед собственным решением, и номер моего телефона, быть может, был тем единственным якорьком, за который он мог ухватиться.

– Валяй, – сказал я, – хорошо на московских просторах.

Оля внимательно посмотрела на меня.

– Что-то в тебе изменилось, – сказала она.

– За двадцать-то лет…

Я пожал плечами.

Оля покачала головой.

– За два дня.

Я промолчал.

Дмитрий Аркадьевич также пожал мне руку.

– Очень, очень был рад, – сказал он.

Но глаза его смотрели еще более озабоченно, и мне было ясно, что совсем он не рад: не разумный, трезвый охранитель его очага явился в дом, а демон-искуситель, который окончательно замутит голову его сыну.

Мне стало жаль его.

– Я тоже очень рад, – сказал я, – и за Олю рад.

Он вяло улыбнулся, а Оля смутилась, и в этот миг так стала похожа на ту школьницу, которая приходила к парикмахерской на углу Толстого и Крупской, что сердце мое упало. Я вдруг понял, что вижу ее в последний раз, и на миг потерял контроль над собой. Не думая о присутствии мужа и сына, я ее поцеловал.

Но Дмитрий Аркадьевич был так озабочен, что нашел этот поцелуй вполне естественным, а Виктор, верно, не предполагал, что в моем возрасте поцелуй может рассматриваться не только как обряд при встрече и прощании.

Когда я вышел, уже стемнело, зажигались фонари у домов и люстры в квартирах, мой старый город начинал очередной вечер. Воздух был свеж, с моря веял тягучий пряный ветерок, и по тротуарам, круто сбегавшим с нагорных улиц, торопливо шли молодые люди.

…Ожидание привычно защемило мое сердце.

– Что-то в тебе изменилось, – сказала мне Оля.

Что я мог ей ответить? Не говорить же об Иване Мартыновиче, о его судьбе, о дне, проведенном у розовой отцовской плиты.

И уж ни за какие коврижки не рассказал бы я ей о том, как, бережно взяв под руку, Нина Константиновна увела меня к себе и оставила в своем тесном гнезде, не отпустила в гостиничный номер. И как всю эту долгую ночь я прятал лицо на ее груди, и она шептала мне прекрасные старые слова и всю ночь защищала меня, и прикрывала собой от мира, который поджидал за окном.

Первая любовь чаще всего бывает неудачной, иной раз даже глупой и стыдной, но мы культивируем все, что с ней связано, из-за того сотрясения повседневности, которое почти никогда не повторяется с подобной же остротой. В дальнейшем мы подсознательно хотим вызвать те же ощущения, пережить заново это разрушение обыденности, и каждый раз нами владеет смутная надежда, что вдруг это нам удастся.

Почти никогда мы себе в этом не признаемся – в особенности это относится к мужчинам, – подсознательно мы боимся выглядеть смешными, и легкая бравада всегда кажется нам спасительной, тем не менее это почти всегда так. И все-таки судьба прихотлива, и порой, когда ты уже мало чего ждешь, она умудряется стукнуть тебя по темечку.

Здесь, в родном городе, я с особенной ясностью почувствовал годы – иначе, впрочем, не могло и быть, – и меньше всего ждал какой-либо встречи.

В том чувстве, которое во мне пробуждала Оля, было больше благодарности и умиленности, чем волнения. Это был, в известной мере, умозрительный порыв, рожденный грустной памятью, но не кровью, которая продолжала вполне размеренно циркулировать. Еще несколько шагов навстречу друг другу были бы скорее данью воспоминанию, чем уступкой безумию.

Но в комнате Нины Константиновны прошли часы беспрерывных открытий, мне все казалось, что я черпаю из некоей чаши и мне никогда не удастся вычерпать ее до дна. Я и предполагать не мог, сколько нежности и жалости было в этой женщине. И откуда, каким магическим зрением могла она увидеть, что мне нельзя было возвращаться в пустой номер, что мне нужно было прижаться к ее груди и спрятать голову под ее руками.

За всю ночь я едва ли произнес десяток слов, да и она ни о чем не расспрашивала, только роняла слова утешения, плохо связанные между собой. Иногда мне казалось, что я плачу или молча глотаю слезы, впрочем, должно быть, мне это только казалось. Но почему же она так исступленно и беззаветно меня жалела? И в ласке ее, такой щедрой, не было ничего вакхического, она каждый миг заботилась обо мне, стараясь, чтобы мне стало лучше и легче.

В этой нежданной и горькой радости был скрытый смысл, который мне еще предстояло понять. Но покамест мне было не до постижения истины, голова моя кружилась, и благодарность захлестывала меня.

Мы расстались рано утром, почти ничего не сказав друг другу. Я только коснулся губами ее неведомых пальцев, и она в ответ качнула мне ресницами, и ее белые якутские скулы слегка порозовели. И пока я шел по улице, и потом, когда сидел в номере, нагретом полуденным солнышком, я все не мог понять, что же это и как все это произошло. Смутно я понимал, что этой победе я обязан в первую очередь своим поражением, о котором я только догадывался в минуты прозрений и которое Нина обнаружила сразу. Да и слово «победа» было здесь неуместным. Мало я был похож на победителя, когда лихорадочно искал у нее защиты. То, что случилось, было в высшей степени странным, и я не знал, что мне делать.

Я ей позвонил, но телефон молчал, и я понял, что сегодня ей не хочется меня видеть. Вечер я провел одиноко. Не спеша поужинал, послушал певца, похожего на Фишера, и поднялся к себе. Но мне уже не хватало ее, и, злясь на самого себя, я позвонил снова. Телефон молчал. Я подумал, что, может быть, она сидит у какой-нибудь подруги и делится с нею новой заботой. Но эта мысль была мне так неприятна, что я ее отогнал. Чтобы совсем не расклеиться, я принял снотворное, чего старался избегать при любой бессоннице.

Утром она позвонила сама.

– Я вас не разбудила?

– Нет. Куда вы вчера пропали?

– Мне надо было уехать по делу.

– Нашли время.

– Что делать…

Мы помолчали. Потом она спросила:

– Вы едете сегодня?

– Да, через три часа.

– Какой вагон?

– Шестой.

– Хорошо.

И она повесила трубку.

Мне захотелось тут же набрать ее номер, но потом я подумал, что, в сущности, не знаю, что говорить, и удержался.

В который раз я поймал себя на том, что слова имеют для меня относительную ценность – занятия журналистикой не проходят бесследно. Ничего не поделаешь, наш брат немало потрудился над тем, чтобы сделать из слова побрякушку. «Сила Слова», «Слово есть дело», «В начале было Слово» – все это имеет к деятельности моих собратьев, да и моей весьма слабое касательство. Уже много лет мы сгоняем одни и те же слова в гладкие закругленные периоды, в некие звуковые образы, почти такие же привычные для уха, как известные мелодии. Да и вообще во мне уже не осталось того слепого преклонения перед Словом, какое владело мною в юности. Я хорошо знаю, какую роль оно играет в жизни нашей планеты, но знаю и то, что роль эта может быть ужасной. Знаю, с какой легкостью оно может все оправдать, все обессмыслить – даже убийство, даже смерть. Знаю, как оно навострилось придавать форму бесформенному, прикрывать обнаженное. Взмах пера – преступное оказывается законным, а безнравственное – необходимым. Поистине в этих плавных словосочетаниях, в их усыпительном рокоте нет ничего от стремления постичь суть.