Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Здесь спор наш на некоторое время прервался. Я узнавал Ивана Мартыновича, его систему мыслить, его неизменное подсознательное, а может быть, и сознательное уподобление судьбы человека судьбе страны, упрямый поиск морального начала.

Но – странное дело! – чем больше я думал об этом человеке, чем больше участия вызывал он во мне, тем больше меня тянуло в спор.

– В сущности, вы сыграли роль кролика, – убеждал я его, вышагивая по коридору, – да ведь вы и не скрывали, что ставили эксперимент над собственной жизнью.

– Каждому свое, – разводил руками Иван Мартынович.

– Очень мы мудрим, – возражал я сердито.

Это был запрещенный прием, но я не мог остановиться.

– Вы избрали путь духовного восхождения в его модельном варианте. Вот он и не дал вам того, чего вы ждали. Все потому, что вы строили маршрут по законам своих представлений. Вы могли сколько угодно потешаться над вашей жаждой разумности, относить ее к юношеским миражам, но в какой беспредельной зависимости вы от нее находились, ей одной вы остались верны. Мы отвергаем женщину, которую беззаветно любим, отвергаем во имя самозащиты, но жить без нее мы все-таки не можем. Я не знаю, какою смертью вы умерли, но, во всяком случае, выяснилось, что воздух, которым вы могли дышать, должен был быть полон логики. Вы всегда искали ее и, не находя, считали, что ее нет вовсе. Отсюда и родился ваш счет к истории. Вы отрицали в ней какую-либо внерациональную жизнь так же, как отрицали тайну самой жизни, благодаря которой жизнь больше мысли. И не только больше. Выше.

Иван Мартынович непроницаемо улыбался.

– Похоже, что, глядя на меня, вы представляете себе чудовищно разросшийся мозг, голову в колбе? Вам не кажется, что чувство неизменно преобладало в каждом моем шаге?

– И этого вы стыдились! – прервал я его поспешно. – Стыдились своей способности воспламеняться, своего дарования за то, что оно было искристо, а не тяжеловесно, стыдились своей неразумной любви. А когда еще были вы так разумны?!

Этого мне и вовсе не следовало говорить, но Иван Мартынович был великодушен и предпочел не заметить моей бестактности.

– Рационализм часто бывает побежден хотя бы из-за ограниченности своих возможностей. Я и не думаю с вами спорить. Прогресс сам по себе не может быть критерием, ведь если мы не обнаружим его, мы обречены на тотальное разочарование. Мой счет к истории, о котором вы говорите, связан не с тем, что ее движение далеко не всегда идет по прямой. Дело много сложнее. Человек, занимающийся ею, становится как бы ответственным за нее…

– Вот-вот! – я почти ликовал, точно наконец уличил его. – Вы не можете простить истории ни одной ошибки.

Иван Мартынович остерегающе поднял руку.

– Вы плохо читали мои несовершенные работы. Беда не в том, что совершается ошибка. В конце концов, ошибку можно исправить, и одно сознание такой возможности дает основания для оптимистического взгляда. Драматизм в том, что часто поступают верно и даже, казалось бы, единственно верно, другого пути нет, и все же в итоге выясняется ошибка. Драматизм – в невозможности ее избежать при одновременной необходимости действовать.

В этом тупике обычно захлебывались мои дискуссии с Каплиным, но сегодня мне почему-то хотелось снова и снова возражать, не сдаваться, находить ответы.

– Нет, нет и нет, – бормотал я, как одержимый бегая по коридору, – нет и нет, у меня еще есть что сказать.

Дорога сделала поворот, и в окно я увидел первые вагоны, которые мчались в темный волшебный лес, что дышит смолой и хвоей, в темный осенний лес. Мы вошли в него, как в тоннель, здесь было прохладно и сыро, именно тут под тяжелыми кленовыми листьями было похоронено лето, оно осталось догорать в моем городе, а мы неслись к Северу, где воздух стал уже хрупок и ломок и под ногами еле слышно рождается зима с ее морозцем, снежком и длинными вечерами.

И вновь я испытал то же чувство, что вдруг опалило меня там, на кладбищенской горе, когда я смотрел на бухту, на зеленую рябоватую волну, на крыши, которым не было ни конца, ни счета: жалко будет расстаться с этой землей.

Мимо меня прошла широкоплечая проводница, в сумерках я плохо видел ее лицо, но по тому, как засиял ее золотой зуб, понял, что она улыбнулась.

Поезд вышел из лесной чащи, вокруг лежали поля, строгие и прекрасные в своей сентябрьской наготе.

– Нет, – сказал я вслух, и проводница удивленно обернулась, – нет, – повторил я про себя. Как бы только найти нужное слово… Сколько лет я копаюсь в словах, а когда потребовалось нужное, его не так легко отыскать. Ну да ладно, я все же попробую. Можете смеяться надо мной, но я, неуч, репортер, человек злобы дня, хочу защитить от вас историю. Вы злитесь на нее за отсутствие логики – она в ней есть. Нужно лишь помнить, что разумное скорее производное, чем процесс.

Впрочем, зачем я говорю об этом вам? Не верней ли раскрыть вашу тонкую папочку, к которой вы возвращались в самые горькие часы, даже почти перед самым концом. Разве не вы писали об исторических перекрестках, о тех пограничных зонах, в которых под совокупным воздействием прощания и приветствия аккумулируется созидательная энергия сменяющих друг друга эпох и происходит отдача?

И разве в том, что я вспоминаю об этом сегодня, в том, что я мучаюсь вашей мукой и впитываю в себя вашу жизнь, уже нет заветного оправдания? С самого рождения мы включены в преемственность, над которой не властны разрушительные силы. Не в этом ли смысл услышанного вами отклика уходящему и наступающему, того, что рождается на рубеже?

Я опустил стекло, ветер пробежал по моей ладони, и мне почудилось, что кто-то пожал мою руку.

– Осторожней, – и я отчетливо увидел его мягкую усмешку, – ранняя мудрость опасна.

– Мудрости мне не дождаться, – признался я, – у меня есть некоторый темперамент и способность к сопереживанию.

– Может быть, это и роднит вас со мной, – сказал он печально.

Может быть. Но это я произнес про себя. Стоит ли твердить ему, что он расправился с самим собой, когда обуздывал свою южную кровь.

Сердце мое билось так часто, словно я взобрался на отвесную гору. Лицо Виктора, Олиного сына, вдруг мелькнуло передо мной. Стало быть, во мне уже совершалась тяжкая внутренняя работа, когда неожиданно для себя я одобрил его решение ехать в Москву.

Странный человек, с которым меня свела судьба, возроптал на свою зависимость от мира. Но, видно, мы слишком молоды либо слишком стары, чтобы избавиться от нее. А коли так, нужно не бояться быть смешным и участвовать в том, что истории и потомству, возможно, и покажется преходящим. Это и есть жизнь. И другой не дано. Я был глуп не тогда, когда бежал из родительского дома, а теперь, когда стал считать этот побег глупым. И я был прав, когда, обманув надежды Оли и ее мужа, поощрил их сына. Каждая весна должна узнать свое лето, всякая юность должна пройти через свой штурм мира. Все естественно, и смешного нет.