Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Нет слов, у меня скверный, тяжелый характер. Иначе чем объяснить, что тщеславие вызывает во мне такое брезгливое отвращение. Сколько раз я говорил себе, что это, в сущности, очень человеческое чувство, сколько раз повторял слова одного мудреца, что это единственная страсть, не дающая нам передышки, напрасно, ничего я не мог с собой поделать.

Даже гордость, даже гордыня были мне милей. В конце концов, гордец убежден в своих высоких качествах сам, он почти всегда внутренне независим, а тщеславные люди представляют собою жалкое зрелище полной зависимости от тех, перед кем они распускают свои хвосты. В них, в окружающих, хотят они прочесть признание своих качеств. В эти качества они способны поверить лишь в том случае, если в них верят другие. Самоуважение гордеца ни от кого не зависит, самоуважение бедных павлинов зависит часто от того, уважают ли их вокруг.

Больше всего меня удивляли писатели, которые, казалось бы, должны знать всему цену. Младенцу ясно, что иллюзия литературного успеха одна из самых хрупких, ибо потребность публики в новых именах одна из самых сильных, но то, что ясно младенцу, не ясно этим учителям жизни.

Так или иначе, в мире слишком много актерства. Почти инстинктивно страшась быть естественным, человек творит из своей жизни нечто очень условное, какое-то длинное представление, и нет ничего удивительного, что он так устает.

Надо сказать, люди большие мастера усложнять формы существования. До сих пор мы изобретаем обряды и ритуалы, мало чем уступая далеким предкам, которым, по крайней мере, невежество служило оправданием. Это все та же страсть к игре, которая призвана придать нашему бытию большую значимость.

Однако эта игра бывает порой достаточно жестокой. И даже тогда, когда она задумана как некий праздник, в ней обнаруживается ее второе, не слишком доброе лицо.

Сам не знаю почему, но внезапно мне вспомнился один прекрасный солнечный день, заставший меня в аэропорту одной иноземной столицы. Я возвращался на Родину, но час отлета был неожиданно перенесен, ожидался самолет с президентом сопредельной державы, и нас задержали в огромном здании аэропорта.

Стоя вместе с другими пассажирами у гигантского, во весь зал, стекла, я следил за церемонией встречи. Прямо передо мной темнели спины молодых моряков из почетного караула. На их головах были лихо заломлены белые береты с забавными алыми помпонами, чуть дальше стояли солдаты, еще дальше сверкали трубы военного оркестра. Длинная ковровая дорожка вела в глубь летного поля, а около здания аэропорта сгрудились десятки машин, на которых министры и дипломаты прибыли встречать высокого гостя.

Шло время. Почетный караул застыл в ожидании. Наконец в безоблачном небе показался самолет, с непостижимой быстротой он стал снижаться, и вот уж выбросил колеса навстречу набегавшей земле, и поскакал по ней, гася свою сумасшедшую скорость.

В последний раз сделали круг могучие лопасти, к самолету подкатили трап, дверца отворилась, капельмейстер взмахнул палочкой, и грянул марш, которого так не хватало, чтоб сделать этот сияющий живописный день истинным праздником.

В проеме показался президент. Это был крепкий плечистый мужчина, стройный и подтянутый, несмотря на свои шестьдесят лет. Он приветственно махал рукой. За ним появилась худенькая элегантная женщина, его дочь, и еще несколько мужчин в темных костюмах, сопровождающие члены правительства.

Президент страны-хозяйки пошел навстречу гостю, оба государственных деятеля обменялись рукопожатием и короткими речами.

Естественно, я не слышал слов, которые будут размножены вечерними газетами на миллионах полос, но я знал, о чем говорят оба деятеля. Я знал, что в эту минуту они выражают радость по поводу встречи, преданность делу мира и дают заверения трудиться во имя процветания своих народов, связанных традиционным братством.

Речи окончились. Президенты вновь пожали друг другу руки, и гость начал здороваться с приехавшими встретить его министрами и послами. Легкий ветерок чуть заметно колыхал взметнувшиеся над зданием аэропорта флаги обеих дружественных стран.

Внезапно какое-то движение произошло прямо под окном, у которого я стоял. Один из моряков медленно валился набок. Тут же двое солдат подскочили к нему, один подхватил ружье, другой – самого моряка, поддерживая его под мышки, потащил в сторону.

Передо мной мелькнуло узкое полудетское лицо с закатившимися глазами. Матросик был бел, как облачко, плывшее над его головой. К счастью, никто ничего не увидел, и церемония закончилась гладко.

Встретившие и прибывшие сели в машины с флажками, которые унесли их в город, украшенный знаменами и портретами.

Я мысленно представил, как машины мчатся по широким проспектам, вдоль которых стоят жители столицы, и как их приветствуют оба президента. Однако тут радио объявило, что наш самолет готов к рейсу, и все поспешили к дверям. Через десять минут я уже был на высоте восьми тысяч метров, сосал леденец, и руководители двух государств, их жены и дочери, их чиновники, журналисты, послы, консулы, советники и военные атташе, все это осталось где-то далеко-далеко позади и забылось почти мгновенно, и одно только узкое полудетское лицо было со мной всю дорогу и множество дней спустя.

А потом и оно растаяло в мелькании дней, и лишь в душе еще крепче укоренилась уже давно поселившаяся в ней жалость к Сереже.

Господи, как жалко мальчика! Жалко до жути. Нет слов, чтоб это выразить – до чего жалко мальчика!

– Какое у вас лицо… – услышал я тихий голос.

Я повернулся. Нина Константиновна внимательно и, как мне показалось, испуганно на меня смотрела.

– Какое? – спросил я.

Вокруг аплодировали. Коренастый дирижер широким жестом пригласил оркестр встать. Молодые музыканты шумно поднялись со своих стульев. Они лукаво поглядывали в зал, полный родичей. Они были смущены и довольны. Я с уважением посмотрел на этих птенчиков. Вот о скольких вещах я подумал, покамест они играли свою симфонию. Видимо, они играли хорошо.

Я был бесконечно благодарен Нине Константиновне за то, что она решила сопровождать меня на кладбище. Я безотчетно пугался этого похода, минутами мне казалось, что этот груз мне не по силам. И все же я не мог уехать из города, не побывав на могиле отца.

Кладбище было высоко на горе, поднявшись, я почувствовал, что устал. У самых ворот мы купили цветы и медленно вступили в этот белый, розовый и черный город.

Я знал, что уже давно никто не был на могиле отца, – мать после его смерти сразу же переселилась к сестре, в далекий, чужой город, отец лежал тут в полном одиночестве, и никто не приходил к его розовому камню.