Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Странное дело, что все это могло бы значить?! Еще неделю назад я не знал никакой Нины Константиновны, да, и узнав, я всего-навсего не без удовольствия поглядывал на ее северный лик – ничего больше, так откуда взялось это тревожное чувство потери? Я и сердился, и недоумевал – стыд, стыд, я не мальчишка… Тут явилась мудрая мысль, что это попросту сожаление – еще один человек промелькнул в моей жизни, и сейчас он исчезнет, по всей видимости, навеки. Но нет – грусть не лирическая, здесь было иное.

Я боролся с собой – мне хотелось бормотать какие-то темные, путаные слова, гладить ее по голове, утешить ее, хоть она об этом и не просила; понадобилось вспомнить, какой солидный орган мысли меня сюда командировал, чтоб я подавил свое намерение. Я ограничился банальным вопросом:

– Что вы делаете вечером?

Она не очень удивилась. Верно, все было написано на моем лице.

– Я должна быть в филармонии, – сказала она. – Сегодня концерт выпускников нашей консерватории. Я должна там быть по службе.

– А простой смертный может туда попасть? – спросил я.

– Какой же вы простой смертный? – улыбнулась она. – Вы представитель центральной прессы, в ваших руках громы и молнии.

Мы условились, что я буду ждать ее у входа, и мы расстались. Время до начала выпускного концерта прошло у меня в беспорядочных размышлениях. В сущности, я мог бы уехать даже сегодня. Нужно побывать на могиле отца, но ведь до поезда достаточно времени. Мне решительно незачем торчать в городе и слушать новоиспеченных музыкантов. Как всегда, все, что я делал, было глупо и бессмысленно, а между тем я это делал. Я оставался для того, чтобы три часа посидеть с женщиной, которой, должно быть, уже успел надоесть за эти несколько дней.

Меньше всего эта женщина была расположена слушать какие-нибудь пошлости заезжего молодца, а что другое мог я сказать перед тем, как покинуть город, по всей вероятности – навсегда. Мой отъезд неизбежно придавал несерьезность любому произнесенному слову, и я мог лишь окончательно себя уронить.

И чего я хотел от нее, на что рассчитывал? На приключение? Видит бог, не таково было мое настроение, да и вызвав в памяти ее лицо, я понимал, что не в моем возрасте гоняться за призраками.

А что, если мое состояние подсказывает мне эти странные поступки? Может быть, тесное общение с духом полусумасшедшего историка лишило разума меня самого, выбило почву из-под моих ног, и вот, не сознаваясь себе, я ищу опоры? Мне вдруг показалось, что я понял причину.

Но нет, вряд ли здесь помогут однозначные ответы. Разумеется, знакомство со странной личностью Ивана Мартыновича не прошло для меня бесследно, мысли мои путаются, весь опыт куда-то исчез, я, как новичок, боюсь представить себя за письменным столом, но ведь не Нина же Константиновна напишет за меня статью, она и сама, должно быть, мало что понимает в своем родиче. А впрочем, почему я это решил, очень может быть, одна она понимает. Недаром же мне так хочется ее увидеть. Вот, кажется, слава богу, можно и выходить.

У самого порога меня остановил телефонный звонок. Я знал, что это звонит Оля. И знал, что мне нужно взять трубку. Сам не пойму, отчего я этого не сделал. Расстроенный и смущенный, я вышел из номера и запер дверь.

Поджидая Нину Константиновну у филармонии, я разглядывал тех, кто, подобно мне, пришел на выпускной концерт. Бросалось в глаза, что зрители или слушатели, уж и не знаю, как точней их назвать, почти все были знакомы друг с другом. В большинстве это были студенты младших курсов, которым вскорости, через год или два, предстояло вот так же оказаться в центре внимания, были тут папы, мамы и прочая родня – их легко было узнать по их виду, торжественному и нервному одновременно, были молодые люди, державшиеся несколько особняком, – видимо, поклонники юных вокалисток и подружки виолончелистов, и, наконец, принаряженные граждане со строгими лицами, в их пластике ощущалась значительность, наверняка это были педагоги. Все они текли мимо меня в распахнутые двери, а я между тем удивлялся: ни одного знакомого, ни одной знакомой, а сколько новых чаровниц подросло за эти годы, вот они пробегают, нетерпеливые, в лучших платьях, и ожидание пылает в их глазках.

Но я-то знал, чего они ждут, и мне все время было чуть грустно, и это мешало мне ими восхищаться, хотя все они заслуживали восхищения, так они были молоды и возбуждены, так молоды, что и красивыми им не надо было быть, а они еще были красивы – каждая по-своему, и я почему-то представлял себе их родителей, снаряжавших их на сегодняшний вечер, отцы рисовались мне усталыми добряками, а матери – раздраженными, увядшими до срока.

Показалась Нина Константиновна, мы поздоровались, чуть помедлив, я поцеловал ее бескостные пальцы, и она, слегка порозовев, пошла вперед, точно прокладывая мне дорогу.

К ней то и дело обращались, она была хоть и небольшим, а начальством, и маститые педагоги в разговоре с нею придавали своим одухотворенным лицам почтительно-ласковое выражение. Несколько раз она представила меня, не забыв упомянуть о моем служебном положении, я понял, что этим она подчеркивала наши официальные отношения – не кавалер и дама, не мужчина и женщина, просто-напросто инструктор управления культуры демонстрирует столичному корреспонденту местные достижения.

Мы стали у колонны. Мимо нас плыла толпа. Все говорили разом, и десятки голосов сливались в какой-то странный хор.

Я посмотрел на Нину Константиновну. Она улыбнулась.

– Я рад, что пришел, – сказал я ей.

Она кивнула.

– Здесь занятно.

Обрывки фраз, осколки чужих разговоров странным образом меня волновали. То мне хотелось закрыть глаза и медленно покачиваться на этих несмешивающихся струях, потом, точно очнувшись, я впивался взглядом в каждое лицо, словно хотел его запомнить навек, вместе вот с этими двумя молодцами оглядывал девицу в синем, вместе с двумя хохотушками отдавал должное кондиционному мальчику и слушал про невезучую девчонку, которая запорола токкату, и хотел понять, почему молодой музыкант бесповоротно решил идти в эстраду, хотя, быть может, в симфоническом оркестре его ожидало великое будущее. Дай мне волю, и я бы забежал в артистическую и ободрил бы бедного Володьку, который, оказывается, сидит там бледный, еле живой, с красными ушами. Мне хотелось сказать что-нибудь подымающее дух этой полной даме с глупым добрым лицом – легко ли, девочка будет сегодня петь «В храм я вошла смиренно». И зачем это строят залы с плохой акустикой, хотел бы я знать, длинные гулкие залы, нервирующие этого бородача? И что это за Надежда Петровна, которая так прямо и заявила всем на совете, так и отрезала, отрубила, – должно быть, это пожилая, величественная дама, высокая, в черном платье, с красивой седой головой. – «Уж простите меня, старуху, – говорит она низким хриплым голосом бывшей меццо-сопрано, – уж простите, но я хитрить не могу…» И без обиняков говорит о неверных методах преподавания уважаемого Льва Ивановича. А еще эту маленькую царевну я бы с удовольствием поставил на место, я бы не гнусавил, как этот длинный балбес, не внушал бы, что надо было прямо сказать, что она не придет, будто она сама не знает, что надо говорить прямо. Но ведь для нее, этой гибкой, надменной стервочки, вся сласть продержать его полчаса на углу и не прийти, вся радость, чтоб он ждал, томился и потом тупо жаловался на судьбу – совсем как я в его годы. Ах, мне бы сейчас идти по кругу рядом с ней, как был бы я небрежен и холоден, как поиграл бы на ее нервах. Нет, мне больше нравится вон та, стриженная под мальчишку, готовая петь в джазе или в каком-нибудь ансамбле, все равно, лишь бы поездить по этой земле, а не выйдет, так, на худой конец, податься в бортпроводницы.