Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Что поделаешь! Как бы ни отрицал того разум, твое сердце, в котором зародились все наиболее важные мысли, сердце знает, что ты и вселенная нерасторжимы. И тебе, хоронившему стольких людей, не оспорить этого убеждения. Разве же сердце твое не право? Разве мир, из которого ушли те, кого ты в нем знал, уже не совсем иной мир? Кто-то скажет, что в Палате Мер и Весов этот довод не может быть рассмотрен и что он обретает свою ценность только в зарифмованном виде. А хоть бы и так. Поэзия не глупее точных наук.

Как бы то ни было, не с кем спорить, нечего доказывать, незачем жить. Задумаемся, что его ждет? Он вспомнил, сколько кокетливых гимнов в честь старости он услышал или прочел. Время покоя, гармонии, мудрости. Право, все это трудно понять. Знать, что не суждено не то что радости – даже ожидания радости, о самой же радости нечего и говорить. А что делать в такой вот весенний вечер, когда вспоминаются былые тревоги. Книги? И они опостылеют. Может случиться и более страшное – надоешь самому себе.

В самом деле, бывают несхожие времена. Наступаем пора, сквозь которую проходит поворот истории, и люди, живущие в эту пору, ощущают движение и скрежет исполинского маховика, они живут особою жизнью – нервной, острой, страстной. Катастрофизм времени поляризует группы, кланы, даже друзей, даже родственников. Насыщенность личной судьбы становится едва ли не равновеликой насыщенности эпохи. И есть времена, чей облик хранит кажущееся спокойствие, когда история, совершая свое движение, почти не отражается внешне на личных судьбах. Разумеется, это впечатление неполно. Возможно, недостаточность действия обостряет духовную жизнь. И все же как часто старость уравнивает самые полярные периоды – и звучащие тектоническим гулом, и относительно стабильные. И по забавной ассоциации ему подумалось, что и людей уравнивают не достоинства, а пороки.

Но, так или иначе, к новой поре необходимо было привыкнуть и придать ей, по мере его возможностей, достойный облик. Ему подумалось, что недаром тибетские мудрецы воспринимали умирание как искусство. Сказка о современной Золушке закончилась, предстоит завершать сказку собственной жизни.

Нужно было, во всяком случае, привести в окончательный вид свои записи, и прежде всего эту странную историю его сердца. Однако с течением времени он заметил, что, подобно тому, как еще недавно ему было интересней вспоминать, чем записывать, ныне было интереснее думать, интереснее даже, чем вспоминать.

И чем требовательней становилась мысль, тем тревожнее было на душе. Так ли был он последователен в их споре, когда, утверждая, что главная ее забота – захват физического пространства, он с такою готовностью соглашался с нею, что у него самого – другая дорожка? Разве же путь, избранный им, не был какой-то иной ипостасью экстенсивного развития? Разве болезненная боязнь недостаточной реализованности, потребность заявить о себе книгой, теорией, идеей не привела бы, в конце концов, самым благородным манером все к тому же пространственному завоеванию? В чем же тогда суть полемики, так разъединившей их жизни?

Разумеется, различия были явственны, позиции вовсе не были схожи и выводы, к которым он был почти готов, носили слишком крайний характер, но в нем рождалось убеждение, что и оттенки, и оговорки, и прочие поиски равнодействующей были бы проявлением трусости.

Все больше предпринимал он усилий, чтобы избавить свои размышления от всего, что их уводило в сторону. Даже ручка стала ему помехой, чернила могли внезапно иссякнуть, карандаш казался надежней. Очень мешали и длинные фразы, теперь хватало нескольких слов, условных значков, одной-двух строчек. Вообще же он склонен был признать, что переоценивал значение слова – так часто оно приобретало самодовлеющее значение и скорее мешало мысли, чем помогало ее выразить. Поэтому он постепенно смирился с тем, что многое некогда начатое так и не будет завершено. Только заветную тонкую папочку открывал он порою с тоской и надеждой.

Что же, оставить след на земле соблазнительно, но кто определит его ценность, меру его необходимости? Уж, верно, не сам его оставивший. Не его дело думать о вечности, ему только надо быть решительней в этом столь долгом эксперименте над человеком, знакомым с младенчества, носящим его имя и фамилию. Необходимо, прежде всего, быть для себя образцовой моделью. Приобретет его личный опыт расширительное значение или останется частным случаем, выяснится в нескором будущем. Разумно. Кажется, наконец его отроческая жажда разумности будет на финише утолена.

День ото дня он становился все молчаливей, слова отвлекали. И были все более одинокими его пустынные вечера.

О ней он почти не вспоминал. Было чуть страшно себе признаться, что он уже ничего не чувствует. Подумалось: люди неблагодарны, не рады и собственному освобождению. В том, очевидно, и состоит грубоватая помощь времени, что оно нас лишает даже той боли, которой мы сами дорожим.

Но с этим – он ясно сознавал, – с этим уж ничего не поделаешь. Были мы горячи, расточительны, и то, что к нам однажды пришло, казалось нам, пришло навеки. А куда оно делось, где та, ушедшая, знает, как говорится, один бог».

– Когда вы уезжаете? – спросила Нина Константиновна.

– Послезавтра, – сказал я, – а может быть, еще через день. Дела мои закончены.

Она спрятала рукопись Ивана Мартыновича в свой тайничок.

– Мне было бы приятно знать, что я помогла, – сказала она, слегка покраснев.

– Вы сделали все, что в человеческих силах, – я низко ей поклонился. – Хотя в голове у меня порядочная каша.

Она пожала плечами и чуть отвела в сторону ладонь – вялый, неопределенный жест, из которого, впрочем, можно было заключить, что тут уж она помочь не может. Я и сам это знал, предстояло разобраться в такой мешанине, чужой и своей, что я оробел. Да и стремление к ясности, которым я и мои коллеги привыкли руководствоваться, здесь могло подвести. Я уже постиг, что эта ясность бывает обманчивой, а человек, полагающий, что ею владеет, скорее всего, не богат умом.

– Скажите мне, – спросил я, – как умер Иван Мартынович? Он болел?

Она внимательно на меня посмотрела. Мне показалось, что ей досадно.

– Должно быть, это было нервное истощение, – сказала она, – он почти не спал, держался на одних снотворных, очень ими злоупотреблял.

– Он мучился перед концом?

– Не знаю, – она встала. – Он умер во сне.

Мне надо было уходить и, строго говоря, уходить навсегда. И так уж я занял у нее много времени, больше нельзя было злоупотреблять ее добротой. Но когда я подумал, что сейчас я в последний раз нахожусь в этом полутемном запущенном гнезде, что это и есть наше прощание, мне вдруг стало не по себе.