Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

– Как сказать, как сказать…

Он опешил:

– Чем же я провинился?

Она помолчала, потом с некоторой досадой проговорила:

– Ничем ты, конечно, не провинился. И ничего от тебя я не видела, кроме добра. И жили мы хорошо. А вот не нужно этого было.

Он смотрел на нее, ничего не понимая. Она положила руку ему на плечо:

– Не знаю я, как тебе объяснить. Не знаю. Ты вот когда-то мне говорил, что человек может себя изменить. Наверно. Но это ему не проходит даром. Вот у нас с тобой разный состав крови. У тебя одна дорожка, у меня, видишь, другая. Это надо было понимать и с этим надо было считаться.

– Прости, – он выглядел обескураженным. Всего он мог ожидать, но не этих слов. – Прости, но разве не все у тебя сложилось так, как ты и желала? Разве ты не счастлива? Не довольна?

Она терпеливо повторила:

– Даром ничего не проходит. Я у тебя кое-чего поднабралась. А это мне, знаешь, часто мешает. Осложняет жизнь, одним словом.

Он растерянно пробормотал:

– Мне очень жаль…

– Пустяки, забудь. Это я так… с жиру бешусь. Я и сама перед тобой виновата. Молода была, тебе в рот смотрела… Не смогла втолковать тебе, чтобы бросил ты эти…

Она остановилась в поисках слова.

Улыбнувшись, он подсказал:

– Фигли-мигли?

Она рассмеялась.

– Вот-вот… Фигли-мигли. А были бы мы с тобой единомышленники…

Он задумчиво возразил:

– Вряд ли это что-нибудь изменило бы. Можно одинаково мыслить, но трудно одинаково чувствовать. Своих чувств человек, скорее всего, не может разделить ни с кем.

Она покачала головой.

– Упрямый ты оказался товарищ. Ну, бог с тобой…

Разговор стал иссякать. Она спросила о деле, которое привело его в Москву. Он коротко изложил все обстоятельства. Она задумалась.

– Непростой камуфлет. Все очень красиво и благородно, да только покойник подзабыт, он и при жизни, сам говоришь, не слишком был громок. А тут надо, чтоб живые посторонились. Живые, они народ хваткий. Требовательный.

Помолчав и словно бы решившись, медленно проговорила:

– Подожди-ка чуток, я позвоню одному человеку.

Она прошла в кабинет, он сидел в кресле и машинально помешивал ложкой в пустой чашке. Поздно, подумал он, надо идти. Из кабинета доносился ее голос, вдруг она рассмеялась, и ему послышались знакомые высокие нотки.

– Ну вот, – сказала она, возвращаясь, – держи этот листок. Не потеряй. Тут его телефон, имя-отчество и прочее.

На губах ее еще мерцала непогашенная улыбка.

– Когда мне звонить? – спросил он, пряча бумажку в карман.

– С утра. Обещал помочь. Я к нему редко обращаюсь, думаю, сделает.

Неожиданно она рассмеялась.

– Что это ты? – спросил он удивленно.

– Да наши дела. К тебе отношения не имеет, – она вздохнула, махнула рукой. – О-хо-хо… везде свои игры.

Он встал.

– Ну что же, пора домой. Очень был рад тебя увидеть.

– Я тоже рада, – сказала она. – Правда, рада. Когда ты назад?

– Денька через два. А что?

– Ничего. Будь здоров. Так мы и не доспорили. До свиданья.

– Хорошо, если так, – сказал он, поддаваясь невольному странному чувству. – Кто его знает, встретимся, нет ли…

– Ну-ну, – она протестующе подняла свою крупную ладонь. – Не хорони себя раньше времени.

На улице заметно похолодало, ветер, бог весть откуда взявшийся, пробирался за воротник. Как на грех, троллейбуса долго не было, и когда наконец он подкатил, на остановке собралось много народу, втискиваться пришлось с трудом. Он стоял, держась за поручень, какой-то молодой человек уступил ему место. “Должно быть, я выгляжу стариком”, – подумал он про себя и сел. Напротив блаженно дремала седенькая бабушка, какой-то очкарик в шапке пирожком сосредоточенно читал вечернюю газету, за спиной спорили паренек и девушка.

– Вот и все, – повторял он с кривой улыбкой, – вот и все наконец.

Он долго не мог заснуть, лежал с открытыми глазами и все видел себя, радостно возбужденного, бредущего с шампанским в руке по белому тихому переулку в золотых полосках от фонарей.

– Кто это сказал? – пытался он вспомнить. – Не возвращайтесь туда, где были счастливы…

Через день он уехал в город Ц.

И потекло стремительно убывающее время, почти не расцвеченное внешними событиями. Впрочем, он так втянулся в свои занятия, в вечерние часы за столом, что ему, в сущности, было не до них. Без особых эмоций воспринял он выход в свет сборника памяти учителя (ее звонок оказал свое действие), где была помещена одна из его залежавшихся работ. В доме иногда появлялись подростки, интересовавшиеся историческим розыском. Вот бы посмеялась она этой картинке – старый наставник и юные головы, в кои он бросает морщинистой рукой семена. Отличная мишень для ее иронии. Но лишенный счастливых забот отцовства, он испытывал потребность опекать этих школяров. Стареющий человек тянется к детям, иногда эта тяга их обременяет – не оттого ли так часто горюют родители.

Одним словом, скромное существование. Она бы не преминула его уколоть, заметить, что скромность рождается из неутоленного честолюбия. В свое время на него и в самом деле производили сильное впечатление названия политических судилищ – “процесс 50-ти”, “процесс 193-х”. Что-то пугающе нивелирующее было в этих заголовках, в этих цифрах. 193 души, 50 характеров – где они, в каких архивах, в каких пыльных томах протоколов и записей погребены эти клокотавшие некогда миры? Сколько солдат без отличий в этих процессах и в том великом процессе, который пытается проследить его наука “от Ромула до наших дней”? Но эти потрясения остались далеко в прошлом. Неверными были и ее подозрения, что он убоялся прослыть карьерным малым, человеком успеха, и поспешны были ее заключения, смысл которых сводился к тому, что, иллюзорно выигрывая репутацию, он в действительности проигрывает судьбу.

Теперь он думал, что, видимо, она чувствовала себя обиженной. Хотел он того или не хотел, получалось, что он уравнивал ее с прохвостами, грубыми и неумелыми, только компрометирующими благородную идею карьеры. Да и кто поручится, что общество без карьеристов не накренилось бы, как Пизанская башня? Как провести эту тонкую грань между служением обществу и служением себе? Если, вздыхая и разводя руками, мы не отказываемся от материальных стимулов, то стоит ли забывать о стимуле прижизненного признания?

Но как было ей объяснить, что он не думал ее осуждать? Как было ей понять, что в его выборе не было вызова? Каждому свое, каждый ищет по-своему. Впрочем, может быть, это она признала. Сказала же она на прощанье: у тебя одна дорожка, у меня другая. В этом послышалась примиренность.

Ему пришло в голову записать все то, что происходило с ним, с нею, с ними обоими. Не для того, чтобы умножить число литературных эксгибиционистов. Ему захотелось пройти вновь этот путь, чтобы увидеть, был ли он прав.