Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Оркестр исходил мелодичной эстрадной истомой, аккуратный мотивчик, в меру зажигательный, в меру лиричный, покачивал нас на своей сладкозвучной волне. Моя девушка даже прикрыла глаза, ее худенькая лопатка чуть дрожала под моей ладонью, нехитрый рай танцплощадки дарил нам все, что мог.

Сколько раз, выходя в своей скудной юности на эти освещенные пятачки, я ловил себя на странном возбуждении, которое вдруг вспыхивало во мне, и, озираясь, видел те же загоревшиеся глаза, то же волнение. В тот вечер, мне кажется, я что-то понял. Навряд ли я ошибусь, если скажу, что и здесь властвует все та же прелестная иллюзия разрушенного уклада. Отступает повседневность с ее заботами, задачами, обязанностями, необходимостями, и под колдовские звуки приходит освобождение. И кроме того, ведь танцплощадка – та же сцена, и каждый вступающий на нее становится на недолгий срок артистом, в своей почти необъяснимой раскованности он дерзает выставить себя на всеобщее обозрение, под стрелы придирчивых глаз. А ведь желание играть мы впитываем в себя с материнским молоком, ведь когда мы играем, мы отрываем себя от грешной оболочки, дарованной нам судьбой, мы становимся иными. Я отлично понимал, что вон тот серебрянозубый паренек, кружащий свою подружку, чувствует себя и ловчее, и сильней, и красивее, чем он есть, что поднеси ему зеркало, и оно бы его не разочаровало, как это происходит обычно, когда оно отражает невыразительное лицо со следами прыщей, утиный нос и срезанный подбородок.

А уж как преображаются девушки, нет, не зря они столько готовились к этому часу, недаром взбивали прически, красили губы и щеки, подводили глаза. Вот, оказывается, сколько грации таилось в этих приземистых плотных телах, они знали, чувствовали свое могущество, но лишь танцплощадка – спасибо ей! – помогла ему выйти наружу. И, замирая в объятиях своих кавалеров, они верили, что миг торжества наступил и эти немногословные, грубоватые парни не могут не видеть их красоты. Все это так, но и это не все, ибо есть главное обстоятельство, делающее власть танцплощадки безмерной, – это власть надежды. Ибо что же такое танец, если не тайная, спрятанная в глубинах наших сердец надежда? Почему с древних времен мужчину бросала навстречу женщине зовущая музыка? Говорите, что хотите, я-то знаю, что им овладевала не врожденная ритмичность, не страсть к движению и даже не подспудная тяга к искусству, нет, друзья мои, нет – в него вселялась надежда.

Поэтому каждое приглашение к танцу – это новое испытание, это вызов судьбе. Что, если на сей раз она будет добрей и затянувшийся поиск придет к концу? Как знать, может быть, эта фигурка, выходящая мне навстречу, и есть моя опора, недостающая половинка моей души?

Слушая густые всхлипы трубы и мерное позвякивание медных тарелок, я вдруг представил себе все танцплощадки, какие только есть на свете, все их страсти, их нервное ожидание, весь хмель, который они источают, все радости и тревоги, которые дарят. И вновь острая, уже такая знакомая волна участия и умиления взмыла в моей груди. И парень с серебряными зубами, и его девушка в синей кофточке, и моя партнерша с полузакрытыми очами – все они показались мне такими похожими на меня, что я испытал горькую и почти болезненную близость. И еще я подумал о своем малыше, который был сейчас так далеко от меня, в двухкомнатной московской квартирке, оставленный мною на двух стариков, дышащих на ладан. Я вдруг увидел его, подросшего, длинноногого, вот с таким же нетерпеливым взглядом спешащего на эти призывные звуки.

Я почувствовал, что мне надо сейчас же заговорить, и я наклонился к девушке и спросил, как ее зовут, а она спросила, зачем мне это знать, и я спросил, кем она работает, а она ответила, что она лаборант, а где она лаборант, она не сказала. Потом она спросила, откуда я сам, и когда я ответил, что я из Москвы, она тут же замкнулась и говорила со мной так неохотно, что я замолчал.

Не в первый раз я столкнулся с этой настороженностью, возникающей при встрече с москвичом, и каждый раз она меня огорчала. Здесь было пестрое смешение чувств, ощущений и оттенков: и самолюбие, и охрана своего достоинства, и боязнь покровительственного отношения, и невольный интерес, и раздражение на этот интерес, недовольство самой собой, – все это я хорошо понимал, сам через это прошел, сам испытывал это, встречаясь с гостем из столицы.

Но теперь этот незримый барьер казался мне таким вздорным. И осторожно, следя за каждым своим словом, я попытался разговорить сурового лаборанта, в тоне моем появилась даже какая-то искательность, и это сильно меня раздосадовало; так или иначе, мои усилия принесли успех, девушка стала мягче, и когда вечер пришел к концу, я вызвался ее проводить.

Она помолчала, а потом негромко проговорила:

– Не нужно.

Я удивился:

– Почему?

– На вас и так уж ребята смотрят, – сказала она.

Моя мужская гордость была уязвлена;

– Я не боюсь.

Но ее не обрадовала моя петушиная стать.

– А я боюсь. Вы уедете, а мне тут жить.

Это было очень здравое суждение, но я уже закусил удила, и мы ушли вместе. На сердце у меня было неспокойно, когда я шел с ней по темным узким улочкам, мы почти не говорили, только перебрасывались короткими фразами. Наконец она остановилась у калитки, за которой угадывался длинный несуразный двор, и протянула мне руку. Я поцеловал ее ладонь, которую она тут же выдернула, и зашагал назад, думая о том, что еще один человечек навсегда ушел из моей жизни.

На углу стояли парни. Я пошел на них, они расступились, и я двинулся дальше, делая исполинское усилие, чтобы не обернуться.

До сих пор не понимаю, почему меня не избили. Это, в сущности, такое немудреное дело. За мои поездки я видел много драк, чаще всего они возникали совершенно неожиданно, даже беспричинно. Помню, в одном городишке я стоял у волейбольной площадки и смотрел, как крепкие молодцы перебрасывали мяч через сетку. На миг я отвернулся, собака с подозрительно высунутым языком отвлекла мое внимание, а когда я повернул голову, на площадке уже шло тяжелое жестокое побоище.

Кто-то крикнул:

– Парни, вы что?

Ему даже не ответили.

Таких потасовок я видал немало. Когда я пытался разнять дерущихся, я получал свое, но дело было не в синяках, мне хотелось разгадать это почти беспричинное ожесточение.

Принято думать, что любить человечество много легче, нежели одного человека. Когда об этом говорят в интеллектуальном обществе, все вокруг кивают с грустными понимающими улыбками. Ну как же, мы так щедро расходуемся на безответную любовь к массам и так просто проходим мимо страданий знакомого. Возможно, это и так, но меня это свойство всегда поражало. Когда людей собирается слишком много, я становлюсь гораздо сдержанней. Я готов любить каждого в отдельности, но я знаю, что все вместе они способны на любые сюрпризы. В этом смысле толпа ПОЗов тоже, разумеется, не большой подарок.