Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Она ушла вместе со всеми, он отнес это к ее деликатности и подумал, что сегодня сей хороший тон был необязателен. Но прошли полчаса, час, стало ясно, что она не придет. Он лег, досадуя на нее, чувствуя себя обманутым. Тянуло поделиться впечатлениями, поговорить о книге, о гостях, о ней, о них – многое собралось и пропадало, оставалось несказанным, необговоренным, да и этой ночью, как никогда, не хотелось остаться одному.

На следующий день она позвонила и извинилась – очень устала, едва стояла на ногах, не терпелось лечь спать. Он сказал, что все понимает, именно поэтому не стоило долго добираться до бабкиного жилья. Ну, возразила она, коли она бы осталась, то было бы не до сна; пришла ли женщина убрать со стола, навести порядок? Да, пришла, об этом тревожиться ей не надо. Ну, будь здоров, я еще тебе позвоню.

Однако на несколько дней она исчезла и за эти дни ему о многом пришлось поразмыслить. Да и во все последующие тоже. Та зима была для него трудным временем. Книга не вызвала значительного резонанса, впрочем, он это уже предвидел. Какие ожидания посещали его, когда он ее задумывал, как весело он подступал, как радовался первым страницам – куда все девалось, странное дело!

Его не бранили, скорее похваливали, но хвалили не так и не те: эти нежеланные ласки усиливали его мрачность. Снова потеряно дорогое время, а тонкая папка лежит под спудом. Годы идут стремительно, каждая новая весна наступает мгновенно, скоро пятьдесят, будет юбилей, будут говорить речи. Однажды ночью, когда сон решительно не шел, он представил себе все возможное празднословие и едва не застонал. Форточка была распахнута, он мерз под легким одеялом, но невыносимой была даже мысль встать и закрыть ее. Как мог сжался, подобрал ноги, пытаясь вдохнуть в себя тепло.

И внезапно так ясно почувствовал свою затерянность на этой планете, все одиночество этого комочка под далеким холодным небом.

“Так это я? – подумалось с острой ужалившей болью. – Это беззащитное, детское в своей беспомощной позе и вместе с тем уже вовсе немолодое, совсем немолодое, – это и есть я? И это во мне эта вечная боль, это воображение, странные думы, мгновенные наития – вся эта тайная, непостижимая, никому больше не понятная жизнь?”

Эта мысль наполнила его невыразимым ужасом – никогда еще с такой отчетливостью не чувствовал он своей смертности.

Бог ты мой, еще несколько лет, и ничего не останется от этого жалкого ребенка, – пыль и песок. И как спасти весь этот мир, который еще живет, еще трепещет? С помощью карандаша?

Еще одна иллюзия. Слова плоски и одномерны. Сказанные вслух, они еще в редких случаях могут тронуть, но самые горькие из них становятся благополучными, едва перейдут на бумагу: ведь у них то преимущество, что они переживут того, кто их написал, – как тут не явиться самодовольству?

Нет, ни одно слово, ни одна запись не передадут его смятения, его отчаяния, когда он лежит, сжавшись под тонким одеялом. Он один знает все о себе и унесет эту тайну с собою. Боже, как холодно и одиноко и как далеко это небо, в котором ему предстоит пропасть.

Но тут же он подумал, что этот бунт против слов бессмыслен, – самообман, оправдание собственной нерешительности. Книги на полках, неподкупные друзья, точно глядели на него с укоризной. Он и только он виноват в своей несостоятельности. Легко говорить о бессилии слов после того, как их обескровишь, стремясь приручить и заставить себя обслуживать, – теперь он расплачивается за это. И тут снова ему явился город Ц.

Пожалуй, с той ночи этот город – образ, почти символ, над которым он сам посмеивался, стал его навязчивой идеей.

Переезд рисовался ему тем поворотным шагом, не сделай которого, он не смог бы себя уважать. Возвратиться в солнечные родные места, где почти полвека назад он явился в мир? Но для этого он уже вовсе не чувствовал себя готовым. Он не был ни победителем, ни безоговорочно капитулировавшим. Фанфары его не ждали, а утешения он не хотел. Еще что-то необходимо было постичь, прежде всего себя самого, и он не считал свой путь завершенным.

Он сообщил ей о своей идее. Как он ожидал, она пожала плечами. Это были те самые “фигли-мигли”, которых она терпеть не могла.

– У тебя все хорошо, – сказала она, – ты хочешь сам себя превратить в неудачника.

– Ты считаешь меня удачником? – спросил он.

– В общем, да, – сказала она. – Ты даровитый человек, успешно работаешь, у тебя нет особых врагов, живешь с молодой женщиной.

Он отметил про себя, что из оракула его перевели в даровитые люди, но, с другой стороны, она была по-своему права. Тем более что восторженность всегда опасна. Сейчас в их отношениях установилась определенная стабильность, и он даже не смог бы себе сказать, что уехать его понуждает любовное бедствие. Скорей, наоборот, из-за нее он должен был бы остаться.

Он попытался объяснить ей свое состояние. Дело не в его неутоленности, – говорил он, впрочем, не слишком в этом уверенный, – речь идет о самосохранении. Человеку не дано остаться на достигнутом пространстве, даже если он готов им ограничиться. Имитация движения всегда есть движение вспять и в конечном счете означает самопожирание. Не добавляя к себе, мы вынуждены питаться собой.

Она спросила его недоуменно:

– Почему же переезд тебя выручит?

– Возможно, и не выручит, – сказал он, – но я надеюсь.

– Вбил себе в голову, – она развела руками, – городок, каких тысячи. Я сама из такого. Знаю этот сахар на вкус и на цвет.

Он понимал, что не может ей ничего объяснить. Да и кто мог бы растолковать странную связь, возникшую между ним и городом Ц.? И разве в городе Ц. было дело? Этому городу выпало стать образом его надежды, спасательным кругом. Скучное место? Оно-то ему и необходимо. Там не явится ни одна суетная мысль. И наконец, он должен понять, чего он стоит, способен ли он изменить свою жизнь.

– Ты бы поехала? – спросил он.

– Лапушка, – сказала она мягко, – у меня новоселье на днях.

– В самом деле? – он был удивлен.

– Я молчала, сглазить боялась. Но теперь – все. Видишь, быстро меня оценили.

И она, довольная, рассмеялась.

У него создалось впечатление, что она не очень серьезно относится к его словам.

На новоселье он впервые увидел ее новых друзей. Это были люди крепкие, веселые, сравнительно молодые. Пожалуй, лишь двое-трое были его возраста, среди них полная плечистая женщина с грубоватыми чертами лица и насмешливыми опытными глазами. Он назвал ее про себя “мать-командирша”, потому что имя-отчество ее сразу забыл. Вообще в тот вечер его профессиональная тренированная память давала одну осечку за другой. Имена, чины и звания, которые были ему перечислены сияющей хозяйкой, быстро смешались, точно слились друг с другом. Он сидел, внутренне напрягшийся, и все следил за ней, такой он и впрямь видел ее в первый раз.