Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Я все молчал. Я и сам не знал, почему вдруг вспомнил Ивана Мартыновича.

– Рукопись ни при чем, – сказал я наконец, – просто мне кажется, что какая-то нечистая сила мешает нам видеть жизнь такой, какая она есть.

– Почему? – Она пыталась меня понять, но это было не так просто. Я и сам с трудом себя понимал и оттого начинал сердиться.

– Не знаю. Мы много сочиняем. Мы без конца придумываем. То, что есть, никогда не кажется нам достойным рассмотрения. Впрочем, я не это хотел сказать, – мы можем привыкнуть к любой несообразности, но все естественное кажется нам странным. Все, что нормально, мы стремимся изменить.

Я запутался и замолчал. Мысль ускользала от меня…

– Ты знаешь, – сказала Оля, – я собираю твои статьи.

– Зачем? – я был искренне изумлен.

Она пожала плечами и почему-то виновато посмотрела на меня.

– Я их вырезаю и складываю в отдельную папку.

Я поцеловал ее ладонь, мысли мои окончательно смешались.

– Я и сам этого никогда не делал, – сказал я, – кому нужна эта галиматья?

Она промолчала. Я уже понимал, что говорю не то, но какое-то глупое чувство мешало мне остановиться.

– Я надеюсь, ты найдешь им разумное применение, а папку отдай сыну.

– Перестань, – сказала Оля.

Ее бархатные глаза потемнели.

– Прости, – сказал я, – это ведь так… болтовня.

– Все еще обомнется, – сказала она неожиданно и провела рукой по моим волосам, – не чуди.

День завершался, стало прохладней, мы оделись и зашагали на станцию. Появилась электричка, и купальщики бросились на нее с гиком и свистом. С похожей одержимостью штурмовали, должно быть, мешочники теплушки гражданской войны.

Но день в Косачах, верно, прибавил мне сил. Я не только пробил путь себе и Оле, я даже отвоевал нам два местечка на скамье. Мы сели, и теперь уже она положила голову мне на плечо.

– Знаешь, – сказала она под стук колес, – мой Виктор мечтает учиться в Москве.

– Ну что ж, – сказал я, – это естественно.

– Тут дело не в институте, – вздохнула Оля, – он мечтает уехать.

И она замолчала – на этот раз до самого города.

Электричка остановилась. Все ее население торопливо высыпало на платформу и направилось на привокзальную площадь. Мы шли едва ли не последними.

– У тебя плечо не ноет? – спросила Оля.

Я слегка погрешил против истины:

– Нет, мне было только приятно.

На площади мы остановились.

– Ну что, – сказала Оля, – по домам?

Я помедлил не больше двух-трех секунд.

– Никогда, – сказал я решительно. – Мы поедем в мой дворец. Пообедаем вместе, а потом зайдем ко мне. Ты же должна посмотреть, как я устроился.

Последней фразы я мог и не говорить. Оля отлично прожила бы и не увидев, куда я положил сорочки, а куда – бумаги. И сам номер едва ли мог сойти за достопримечательность.

– Хорошо, – сказала она.

Мы сели в такси и поехали в гостиницу. Я смотрел на улицы за окном, которые быстро сменяли одна другую, я хотел представить себя с Олей на этих улицах два десятка лет назад, но из этого сейчас ничего не выходило, и само это желание казалось надуманным и насильственным.

Что ж, думал, видимо, каждый из нас, в конце концов, это должно состояться. Пусть двадцать лет спустя. Так будет достигнута справедливость. Мы переспорим судьбу.

Мы не разговаривали. Говорить не хотелось.

Входя в ресторан, Оля заметила:

– Я одета не в расчете на вечернее общество.

– Пренебрежем, – отмахнулся я.

Народу в ресторане было немного. Воскресный пир еще не начался. Съезд кутил был впереди, – за столиком в углу сидела группа молодежи да еще две-три парочки вроде нас.

Мы сели.

– Что ты будешь есть? – спросил я.

– Не знаю, – сказала она, – мне не очень хочется.

Удивительно, подумал я, мне тоже не очень хочется. И это после дня на пляже. Обычно после таких озонированных часов меня сотрясал дьявольский аппетит. Что ж это такое? Мы волнуемся точно дети.

На эстраде появились оркестранты. У них были равнодушно-профессиональные лица. Впереди уселся хилый юноша, игравший на скрипке. В оркестре он, очевидно, был главной музыкальной силой. Не нужно было особой проницательности, чтобы угадать в нем студента консерватории. Контрабасист был под стать своему инструменту – толстый, пухлощекий, с сонным добродушным лицом. Понравился мне гитарист – худенький мужчина средних лет, с щеголеватыми усиками, невысокий, подвижной, с небрежной улыбкой, судя по всему, великий дамский угодник. Ударник до странности напоминал гроссмейстера Фишера. Впоследствии оказалось, что он еще и певец. Еще трое музыкантов сидели в глубине, и я их плохо разглядел. Бог с ними.

Мы сделали заказ. Ресторан стал между тем наполняться. За столиками шумно рассаживались мужчины с бравыми лицами завсегдатаев и возбужденные, принаряженные женщины. И в тех, и в других чувствовалась некоторая напряженность и неестественность. Этот воскресный набег таил в себе второй, главнейший смысл. Не желание вкусно и сытно поесть, а эскапада, выход из привычного круга, вызов будням, какое-то неосознанное самоутверждение. Может быть, были и такие, как мы с Олей, две бездомные души на тропинке греха, но чаще всего это были целые семьи, объединенные приятельством и общностью интересов. Сегодня они радостно выходили из бюджета, в восторге от собственного мотовства и легкомыслия. Я испытывал к ним непонятное участие, которое, знай они о нем, их удивило бы и огорчило.

Принесли закуску и вино.

– Будь здорова, – сказал я.

– И ты, – она кивнула и осторожно пригубила фужер.

– До дна, до дна, – прикрикнул я.

– Я ведь не пью, – она опять покраснела, но теперь выпила.

Боже, подумал я, какой беспутной кажется она себе в эту минуту.

Фишер, сидевший за своими медными тарелками, встал, подошел к микрофону и неожиданным басом, который плохо вязался с его внешностью, затянул какую-то песенку.

Я наклонился к Оле.

– Слушай, – сказал я ей, – я страшно рад, что мы увиделись.

– Я тоже, – откликнулась она, и я вдруг ощутил, что она чуть-чуть отпустила невидимую узду и почувствовала себя свободней.

– Мне уж не верилось, что это когда-нибудь случится, – говорил я, – ты для меня была на какой-то другой планете, в какой-то другой жизни, иногда я даже сомневался, было все это или нет. У меня в этом городе странное состояние, я никого не встречаю из наших, да, по правде сказать, и не ищу, и мне все кажется, что меня заморозили, а потом воскресили, где-то в двадцать первом веке и вот я брожу по улицам со старой записной книжкой, и она совершенно бесполезна, и номера телефонов другие, и никто не понимает, откуда я взялся.

– Откуда же я? – улыбнулась Оля.

– Вот в этом-то и заключается чудо, – сказал я, – мне даже кажется, что это не мы.