Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

– Ужас, что делается, – сказала она, – дай свой пакет, я положу его в сумку.

Я так устал, что только кивнул ей. Мы побежали – электричка готовилась отойти. В вагоне мы стояли, тесно прижатые друг к другу, точно так же, как в те далекие воскресенья, когда ездили с ней в Косачи. Помню, тогда ощущение ее близости было одной из главных радостей этих поездок. Однако сегодня было слишком жарко, и я и она, оба мы мечтали лишь об одном – поскорее добраться до места и выйти из этой душегубки, в которую на каждой остановке набивалось все больше и больше тел. А может быть, и не в одной жаре было дело.

Всему приходит конец, пришел конец и нашей дороге. Мы вылезли из вагона, тут же к асфальту подступил песок, мы сняли туфли и зашагали босиком – бедняги антеи спешили набраться новых силенок.

Пляж сиял, лучился и кипел жизненной силой. Больше всего здесь было молодых, и поэтому выпирающие животы, свисающие бедра как-то терялись и не портили общей картины. Все было как полагается. Музыка из транзисторов, мяч в воздухе, смех, вскрики и взвизги.

Пляж казался ожившими кадрами, любимыми снимками фотокорреспондентов – всегда желанными на обложке тонкого журнала, а порою и на нашей пресноватой полосе – мужчина в трусиках и женщина в трусиках и лифчике. Впрочем, здесь допускались варианты: только мужчины в трусиках, только женщины в купальниках, наконец, много мужчин и женщин вместе. Со страниц отечественных и заграничных изданий на меня постоянно бросались длинные босые ноги, крепкие ляжки, голые руки, лица, застывшие в улыбке. Они атаковали, завлекали, убеждали, что жизнь прекрасна. В наш век нагота осталась, кажется, единственной связью с природой, а кроме того, здесь еще была игра в сексуальность – вызывающая в чужеземных журналах и робкая – в наших. Впрочем, в нашей печати то не был призыв к разгулу, обнаженное тело символизировало радость жизни, молодость, здоровье, силу и прочие такие же достойные вещи. В нашей газете любили эти снимки. Пляж придавал им благопристойность и законность, он-то и переводил голое тело из ведомства греха и секса в отдел санитарии и гигиены.

Оля была в желтом купальнике с черными горошинами, разбросанными в продуманном беспорядке, в руке ее была розовая резиновая шапочка. Я взглянул на нее – фигура гимнастки претерпела немалые изменения. Но тело осталось крепким и сильным, и в нем открылась новая, хотя совсем иная привлекательность. Ее маленькие ступни, которые всегда меня умиляли, чуть загрубели, и предательские косточки появились около обоих больших пальцев. Но все равно – это была Оля, и во мне на миг вспыхнула утешительная мысль, что, может быть, мы не так уж меняемся.

Оля поймала мой взгляд и покраснела.

– Ну что? Я стала толстая тетка? – спросила она.

– Нет, – сказал я, – ты мне нравишься.

Мы легли рядом на синий плед, предусмотрительно захваченный Олей, и по крайней мере четверть часа не разжимали губ. Мысль о нашей неизменности улетучилась так же быстро, как появилась, и я с элегической грустью посматривал на молодых людей, суетившихся слева и справа.

Уже не в первый раз я ощутил в себе то щемящее чувство, которое охватывает стареющего человека в этом мире коричневых и розовых тел. Мне подумалось, что на пляжах и стадионах беспощадная смена поколений обнажается в полном смысле этого слова. Я ловил себя на том, что завидую, как легко достижима для них радость. Непритязательная шутка, непритязательный мотив, очарование быстрых прикосновений, благожелательность двух великих стихий – воды и солнца, – в самом деле, много ли им нужно для счастья?

В сущности, жизнь складывается из маленьких банальностей, и мы более всего человечны, когда забываем их стесняться.

– О чем ты думаешь? – спросила Оля.

– О вас, женщины, – сказал я, и это было правдой. Мысль моя блуждала, хоть и на очень узком пятачке, и я вновь думал об этих странных созданиях, на пляже их было не так уж мало, и большинство из них, не имевших Олиной спортивной закваски, уже с трудом скрывали свое увядание. С какой-то истовостью подставляли они солнцу свои осенние тела.

«Господи боже, – подумал я, – как они цепляются за этот загар, прямо как за последнюю соломинку».

Впрочем, удивляться было нечему. Очевидно, загар еще дает какую-то иллюзию свежести. И, помня об этом, они самоотверженно коптили свои тонкие ноги, шеи в морщинах, слабые комнатные руки, они верят, что солнце загримирует их в бронзовый молодой цвет и что-то великодушно скроет. Это наивное язычество меня умиляло.

– Пойдем? – спросила Оля.

Я встал, и мы, осторожно обходя распростершиеся тела, приблизились к морю. У берега было мелко, и несколько метров мы прошли по воде аки по суху, потом волна подступила к коленям, потом от нее потемнели мои плавки, и вот уже только наши головы оставались на поверхности. Мы проплыли немного, сначала каждый сам по себе, а потом, точно по команде, подплыли друг к другу, и я прижал ее к груди.

– Теплая вода, правда? – спросила она.

– Прекрасная вода, – кивнул я в ответ, – у меня такое ощущение, будто я лежу в объятиях нашей редколлегии и она покрывает меня поцелуями.

Оля коротко рассмеялась.

– Это что – предел счастья?

Вместо ответа я стал целовать ее мокрые щеки и губы.

– Костик, – сказала она, – веди себя хорошо. Мы с тобой старички.

Но сама она, верно, уже почувствовала ответное волнение и несколько раз поцеловала меня в грудь.

– Парадиз, – вздохнул я, – рай, да и только.

Мы замолчали. Спасительная ирония покинула меня, а Оля никогда не прибегала к этой палочке-выручалочке.

Медленно переводя дыхание, мы выбрались на берег и растянулись на Олином синем пледе.

Я положил Оле голову на плечо и забылся в полудреме. Шум моря и шум голосов слился в один усыпляющий гул, мягкая Олина ладонь бархатно водила по моей щеке, я сладко умирал, я был здесь и не здесь.

– Сколько ты не был в Косачах? – спросила Оля.

– Не спрашивай, – пробормотал я, – сто лет я тут не был.

– Сто лет – это что, – рассудительно сказала Оля, – по-моему, ты лет двадцать тут не был.

Она была права. Астрономические числа не имеют цены, убивают простые и, на первый взгляд, скромные цифры.

Я оперся на локоть, дремота прошла, я смотрел на Олю, от недавней умиротворенности не осталось и следа.

– Я все думаю эти дни, – сказал я негромко, – зачем я уехал? Откуда эта глупая убежденность, что там хорошо, где нас нет? Какого черта мы связываем удачу, радость с передвижением, с дорогой, с переменой места? Какая-то великая ошибка здесь кроется, и мне отчаянно хочется ее открыть. Я читал на днях одну рукопись…

Тут я замолчал, Оля терпеливо ждала, но когда пауза затянулась, она спросила:

– Чью?