Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

А она сновала из кухоньки в комнату, вносила одно за другим блюда с разнообразной снедью, вся раскрасневшаяся, возбужденная, такая же говорливая, как гости. То и дело звенел ее высокий голос, мелким горохом рассыпался счастливый смех, то и дело она произносила тосты и целовалась с каждым гостем, полная ко всем бесконечной симпатии и благодарности. На мать-командиршу она смотрела почти с обожанием, а та изредка бросала, точно в подарок, то одну, то другую фразочку, спокойно, наставительно, будто одаривая глотком драгоценного напитка. Было шумно, гости часто перебивали друг друга, звучали незнакомые имена, условные обозначения, то канцелярско-ведомственное арго, в котором непосвященному трудно было разобраться. И он все не мог найти верного тона и старался говорить меньше, думая о том, как бы уйти поскорее, чувствуя, что он лишний в этом кругу друзей.

Впрочем, о нем не забыли и в интервале между байками, анекдотами, служебными происшествиями, обсуждавшимися с особой горячностью, выпили и за него, за представителя науки, за человека, которому хозяйка обязана очень и очень многим. И мать-командирша своим густым прокуренным голосом сказала нечто веское о том, что учителей нужно уважать.

Однако он уже понимал, что учительство его кончилось, что в этом смысле место его уже занято не то полной плечистой гостьей, не то кем-то еще, кто находился на такой высоте, что нельзя было и помыслить, чтобы его пригласить.

Когда на следующий день она спросила его, как понравились ему ее друзья, он пробормотал нечто уклончивое и сразу же увидел, как сузились от гнева ее коричневые глазки, как сжались губы. А когда он позволил себе иронически отозваться о командирше, она прервала его резко, и в голосе ее послышалась враждебность. Он смотрел на нее и думал: она ли? Давно ли его любое слово было для нее последней истиной, окончательным приговором?

Многое переменилось с тех дней, прежде всего они оба, изживание ученичества само по себе болезненно и тяжко, но неужели оно неизбежно связано с враждой? Должно быть, освобождение от былых идолов требует беспощадности, как всякое освобождение. Впрочем, он не мог не признать, что дал ей основания обвинить его в предвзятости. Он непоследователен – так часто упрекал ее в склонности к антиномическому мышлению, а вот и сам отказался от всяческих полутонов.

За те дни, что они не виделись, решение его окрепло. Он позвонил ей на работу, они встретились, и он спросил ее, поедет ли она с ним.

– Ну куда я поеду? – она нетерпеливо дернула плечом. – У меня дом, интересная работа.

Ее высокий голос звучал резко, ей все трудней становилось скрывать раздражение, вновь стало отчетливым ее “г” фрикативное, которое в последнее время почти исчезло.

– Я хочу, чтоб ты стала моей женой, – сказал он.

Она посмотрела на него с грустным превосходством. И ему вновь пришло в голову, что это и есть то неизбежное превосходство, которое в конце концов ощущает ученик, глядя на учителя. Он уходит, а учитель остается в надежде, что его птенец обернется на прощание.

– Где ж ты раньше был? – спросила она.

Помолчав, она перешла на деловой тон.

– Поезжай, раз уж решил, – сказала она. – Дадим друг другу испытательный срок. Пройдет время, я разберусь – вылюбила я тебя или нет.

На этом они и порешили. В течение лета он закончил все свои дела, студенты помогли ему запаковать книги, и к началу учебного года он перебрался в город Ц.».

Здесь я прервал чтение и отложил рукопись.

За окном была уже глубокая ночь, а завтра утром мне должна была звонить Оля.

Она позвонила мне около девяти. Я едва услышал дребезжание телефона, его заглушал мерный шум воды, низвергавшейся из душа. Мокрый, утираясь на ходу, я схватил трубку.

– Ты проснулся? – донесся ее голос.

– Давно, – соврал я почему-то. – Жду сигнала.

– Ну вот, – сказала Оля, – я свободна.

– Очень хорошо, – одобрил я, – что же мы будем делать?

– Сама не знаю, – она засмеялась, – сегодня дикая жара. Весь город едет на пляж.

Я отдернул штору, Оля была права. Несмотря на относительно ранний час, пекло вовсю.

– Поедем на пляж и мы.

– Ты думаешь? – спросила она неуверенно.

– Почему бы нет?

– Ну, хорошо, – сказала она, помолчав, – где мы встретимся?

– Где? Не знаю. У пригородных касс?

– Хорошо. Сейчас.

– Нет, не сейчас. Я не успею. Минут через сорок.

– Я не тебе говорю «сейчас». Меня торопят, я из автомата. Значит, через сорок минут у пригородных. Хорошо. До свидания.

– Привет, – сказал я.

Итак, она звонит из автомата, подумал я с умилением, тайна вошла в ее жизнь. Моя положительная Оля, мать семейства, рассудительная жена, бежит на угол и забирается в стеклянную будку, быстро-быстро, непослушным пальцем набирает цифры, которые вчера еще ей ничего не говорили. Хорошо, что на свете есть автоматы. Я брился и с нежностью думал об этих крохотных исповедальнях, где провел в общей сложности немало часов. Господи боже, сколько номеров было записано в моих записных книжках, теперь истлевших и давно уже превратившихся в отходы, сколько монеток поглотили прожорливые щелочки, – победи я в себе свою любовь к иллюзиям, я смог бы купить на них небольшую библиотеку. Впрочем, разве книги даровали бы мне ту обостренную жизнь, которую я проживал в этих милых скворечниках? И разве они не заслуживали благодарности хотя бы за то, что были теми редкими оазисами, где технический прогресс верой и правдой служил чувствам старым, как мир?

Значит, мы отправляемся на пляж, совсем, совсем как в былые годы. Втайне я рассчитывал на еще одну улыбку лета, я хорошо знал свой город и, покидая Москву, положил в чемодан пару плавок – сегодня они были как нельзя кстати. Завтракать я не стал, ограничился стаканом кефира и пирожком и выбежал на улицу. Несмотря на воскресный день, народу было немного.

Нестерпимый асфальт чмокал и хлюпал под башмаками, и даже море, казалось, исторгало из своего неподвижного чрева клубы горячего плотного воздуха.

У пригородных касс я стал в очередь. Впереди, сзади, слева и справа меня окружали потные разгоряченные тела. Почти вечность прошла, пока я пробился к злой изнемогавшей кассирше, которая выбила мне два билета в Косачи туда и обратно.

Косачи были тем заповедником природы, куда одуревшие от бензина и камня горожане изредка убегали спасаться. Что же касается молодых людей, к которым и я некогда принадлежал, для них песочный пляж Косачей был сущей находкой. Здесь они терпеливо нагуливали тот шоколадный цвет кожи, который был их главным козырем в отношениях с лучшей половиной города.

Я вышел из очереди основательно потрепанный, сжимая в одной руке билеты на вход в рай, в другой – газету с резервными трусиками. Оля стояла неподалеку и смотрела на меня с состраданием.