Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Он думал о том, как странно переменились в итоге их роли. Да было ли это обожание в каштановых глазках, задыхающийся от волнения высокий голос? Уж не примерещилось ли все? Но вот уж какие просторы их отделили, и география, и многие дни, а чувство его свежо все так же.

Он призывал на выручку старых иронистов. “Влюбиться, – утверждал один из них, – это значит чудовищно переоценивать разницу между одной женщиной и другими”. Нет, подобные игривости ему не помогали. Впрочем, он и сам старался взглянуть на свою сердечную историю сторонними глазами. Тем более что с той поры, как он стал собственной социальной и нравственной моделью, он стал привыкать к подобному отчуждению. Поэтому он тоже позволял себе шутливую интонацию. Говорил себе, что их отношениям можно было бы дать расширительное толкование, что они, в сущности, символизируют отношения более общие и многозначительные, являясь этаким наглядным пособием для изучения таковых, причем развитие этих отношений особенно примечательно.

Однако соображение это было слишком серьезным для шутки, да и теоретически обосновать свое бедствие еще не значит от него избавиться. Однажды неожиданно для себя самого он зашел на переговорную, где была установлена прямая связь с Москвой, и, повинуясь неясному чувству, снял трубку, набрал длинный ряд цифр. И почти сразу услышал высокий голос, который, оказывается, вовсе не был забыт и звучал так привычно, точно в последний раз они говорили сегодня утром.

– Перезвоните, – попросила она, – ничего не слышно.

Он молчал.

– Ничего-о-о не слышно, – протянула она, и он не понял, что значит эта интонация, шутит она, что ли?

– Не слышу, – сказала она уже раздраженно.

Он молчал. Она повесила трубку.

Он вышел из здания, медленно прошел по темнеющим улицам, мимо магазинов, закусочных, табачных ларьков, газетных киосков. Он поднялся по плохо освещенной лестнице, медленно повернул ключ в замке, повесил в прихожей плащ и прошел в кабинет. Был вечер. Он сидел, не зажигая света, и думал. Почему она сразу оказалась у трубки, сразу сорвала ее с рычажка? Ждала чьего-то звонка? Кто он, кто должен был ей звонить? Он попытался представить его, но не мог или не захотел, вспоминались лица, которые он видел на ее новоселье, и неясно обозначивалось какое-то новое – одновременно знакомое и незнакомое, какой-то усредненный образ. А может быть, она так одинока, что сидит у телефона и ждет – не позвонит ли кто? Вряд ли.

Но голос – бог ты мой, тот же голос! Те же высокие нотки, тот же тонкий бубенец. Голос из того немыслимого далека, когда его любили и ждали. Какие-то мутные тени проплыли по стене, и он заморгал, чтобы видеть яснее. В комнате, впрочем, было уже темно. Он порадовался, что не зажег света. Надо было встать, но не было ни сил, ни охоты. И он сидел неподвижно – час, два, три.

– Проклятая душа, – говорил он себе шепотом, – проклятая молодая душа.

Однако вспышки, подобные этой, происходили с ним все реже. Время делало свое дело. Но отрывочные сведения он ловил еще долго, и каждая новая весточка отзывалась в сердце каким-то болезненным тягучим уколом, будто вгоняли в грудь шприц и медлили вытащить его обратно.

Он узнал, что она осуществила свое давнее намерение, ее направили продолжить учебу, и, успешно завершив трехгодичный курс, она вернулась в родные стены, где заняла более высокий пост. Вернулась, однако, ненадолго. Ее ожидали новые ступени и новое восхождение.

Он уже с трудом сочетал ее имя с тем существом, которое встретил в некий весенний день. Имя это мало-помалу начинало жить отдельно от нее и становилось одним из знакомых обозначений общественной жизни.

И когда он узнал, что она вышла замуж за деятеля примерно ее ранга, он испытал меньшее смятение, чем ожидал. Все это происходило в таких звездных высях, что уже не могло иметь к нему никакого отношения.

И все же в тот день он с ней простился, будто прощание не произошло давным-давно.

– Вот и все, – бормотал он, сидя в кресле, – вот и все.

И похоже было, что действительно – все. Нити, связывающие его с ее бесконечно далеким существованием, истончались все больше и обрывались бесшумно. Уже угасла и сладко утешительная мысль о реванше, порой согревавшая его в длинные ночи.

Подобно многим другим в его положении он часто прибегал к помощи этих фантазий. И так как ему с детства внушили уверенность в собственной привлекательности, он то и дело придумывал нехитрые сюжетики на тему о том, как он является ей в неотразимости своего возрожденного обаяния.

При этом он долго упускал из виду, что годы идут на пользу лишь уродливым людям и, наоборот, из красивых творят весьма горькие пародии. В этом смысле он походил на всех, кто смолоду привлекал внимание. Взгляд, брошенный на сегодняшнее зеркало, разумеется, огорчал, но не более чем на миг, отражение забывалось, и можно было вольготно пребывать в мире призраков. Тем более что, в отличие от многих, в этой повседневной войне он оказался довольно устойчив и, пожалуй, с ним еще не произошло необратимых перемен.

И вот эта ободряющая сказочка перестала его посещать – в ней больше не было нужды. Да и к чему, жизни эти никак не могли пересечься, и он был твердо уверен, что больше никогда ее не увидит.

Но однажды в темном зале, куда он пришел посмотреть ленту, о которой тогда много шумели, он увидел ее в кинохронике, предшествовавшей фильму. Показывали какое-то заседание. Поначалу она сидела в президиуме, и лицо ее, нахмуренное, озабоченное, нежданно возникло меж мужских голов, потом ей дали слово, она предстала на трибуне и голосом, который показался ему малознакомым – совсем не прослушивались эти дрожащие высокие нотки, – начала выступление. Потом он увидел аплодирующий зал, и на этом сюжет окончился. Неожиданно для себя он взволновался и затем не очень сосредоточенно смотрел прогремевший фильм. Через день, немного стесняясь себя, он пошел в кинотеатр снова, и напрасно: хронику крутили совсем другую. Эта забавная, словно выхваченная из бульварной литературы встреча со всеми необходимыми атрибутами – провинциальный кинотеатр, бедный клерк и звезда на экране, которую тот знал еще веснушчатой Мегги-Анной, – встреча эта основательно выбила его из колеи, хотя аналогия с истрепанной фабулой была весьма относительна. Разве что только темный зал в далеком от столицы городе соответствовал условиям игры. И сам он не был схож с наивным служакой, и она не походила на кинематографическую диву. Он вновь и вновь вызывал в памяти ее нахмуренное лицо. Что выражает эта озабоченность? Ее действительное состояние, или это принятая, наподобие ее строгого костюма, форма, свидетельствующая, сколь ответственна ноша?