Лариса Бау - Памяти Лизы Х

В палате было душно. Десять коек стояли тесно, одна тумбочка на двоих, окна завешены марлей от мух, но мухи все равно проникали, жужжали громко. Лиза быстро оглядела палату, привычно продиктовала медсестре: третья кровать, переверните его, пожалуйста, на бок, нельзя ему храпеть, и подушку повыше, надо липучки сменить, марлю закрепить гвоздями, можете идти, спасибо.

Пелагеин муж лежал с краю у окна, читал газету.

Увидел жену, улыбнулся, протянул руки. Обнял, видно было, что приятно нужны друг другу.

— Заскучал без тебя уже, — говорил тихо, покашливая, — спасибо доктор, это вы меня починили?

— Вот, смотри на свою спасительницу, узнаешь? — Пелагея опять прослезилась.

— Не узнаю, звините, доктор. Благодарный я вам!

— Лизанька наша, — Пелагея начала сбивчиво объяснять, — помнишь, как познакомились, я с девочкой ехала.

— Вспомнил, а как же! Письма писали, а отправлять забоялись. Эх, мы поганцы!

Он обрадовался, пожимал Лизину руку. Оказалось, помнил много, и как беспокоились за нее, когда одна за кипятком бегала на станциях, потихоньку выходил за ней, подстраховать, если вдруг.

Лиза улыбалась: я Пелагее свою жизнь рассказала, ничего особенного. С облегчением перешла на советы: корсет одевать лежа, вставать медленно, физкультура, вам покажут упражнения. Буду заходить, конечно, вам еще пару недель лежать. Пелагея, ты где остановилась?

— Не беспокойся, Лизанька, у друзей живу, станционные наши.

Пригласила ее в гости. Пелагея обрадовалась, обещала зайти.

Лиза постояла с ними еще немного. Вот как правильно получилось. И себя можно похвалить, что отпустила Пелагею. Отпустила — слово какое, как про крепостную. И ведь не думала о ней потом, не вспоминала особенно. Так, мелькало иногда.

Главное лекарство жизни изобрести бы — стирать мучительные воспоминания, их тревогу, их угрожающую ясность, изнуряющую совесть, неизбежные грехи, так тормозящие жизнь…

Хоть кто-то оказался долго счастлив. И еще будет, удачно получилось, встанет ее муж, ходить будет. И сын у них вырос. Семья. Пелагея — начало семьи.

А у Лизы как? А Лиза — конец семьи. Кота что ли завести, или собаку? — думала она, сидя в кабинете. На столе громоздились истории болезни, анализы, чужие больные жизни.

Она любила тишину вечерней больницы, где-то стрекотала бедона в листве, тренькал далекий трамвай.

Лиза отхлебывала чай с мятой, писала быстрым круглым почерком. В полдесятого решила пойти домой. В коридоре было темновато, на посту горела настольная лампа, сидела медсестра, вязала. Двери в палаты были открыты.

— Спокойной ночи, Настя.

— Спокойной ночи, Лизавета Темуровна, до завтра.

Дома Фира еще не ложилась, читала, пошла приготовить поужинать. Всегда ждала Лизу. Ходжаев спал.

Они пошептались на кухне. Решили в выходной пригласить Пелагею, испечь пирог с капустой. Лиза пошла мыться, смотрела на себя в зеркало в ванной, последнее время стали появляться седые волосы. Серые, жесткие, мертвые.

Она выдергивала их нещадно. Пора бы перестать, надо краситься.

На ночь она ставила ширму, отгородить свой диван от Фириной кровати. Фира уже спала, Лиза почитала немного Литературную газету. Выключила лампу. Заворачиваясь в легкое одеяло, подумала про Пелагею. Сколько других жизней у человека. Вот опять столкнуло их, на общую жизнь, пока ее муж в больнице. А потом? Писать открытки будут? Присылать гостинцы?

В выходной пришла Пелагея, опять с тазиком пирожков. Долго обтирала туфли на коврике, потом долго обнималась со всеми. За столом смущалась, выпив рюмочку, прослезилась. Воспоминания нахлынули на нее, Лиза удивилась, сколько помнила Пелагея про нее. Сама Лиза уже забыла, или старалась забыть. Как будто Пелагея рассказывала про другую, не очень знакомую девочку. Умную правильную Буратину среди Мальвин и Артамонов на паркете и коврах. А потом налетел Карабас, и все остальные.

— А потом эта девочка научилась пить, курить, ругаться матом, руки-ноги пилить и моего сыночка совратила на крыше! — смеялась Фира.

Сидели весело, как будто встречались часто, все знали друг о друге, никого не провожали, не хоронили, и вообще без страха жили.

— Какая Фира решительная, по-мужски ругается, — говорила Пелагея, когда Лиза провожала ее на остановку. — бой баба, повезло вам за такой, как мне за моим.

— Ты посмотри что делается, Лизанька! Они теперь все жертвы! Жертвы себя!

Фира шлепала на кухню с газетой: Калинин, всесоюзный староста зря на жену донес. Раньше думал, что не зря, а теперь думает, что зря. Доживет, интересно, когда снова понадобится, на вторую жену донести, к примеру? Уже смешно даже. Или вот смотри, Правда Востока. Очередная правда списком. Посмотри, может узнаешь собратьев, соседей?

Лиза читала имена.

Вершинин Матвей Степанович, родился в Елабуге. Бывший музыкант духового оркестра. Приводил в исполнение. Собственноручно. Укрывается от возмездия. Так вы палач, загадочный Матвей Степанович, вот как оно.

— Соседа нашла. Вкрадчивого. Помнишь Матвея? Сухонький такой, бочком ходил? Двадцать лет жили в одном дворе на Каблукова. Добрый какой палач, не тронул нас никого. Спаситель, когда с обыском пришли, вертелся, нашептывал шурующим в банках с мукой, чтоб остали. Не забрали, благодаря ему, наверно. Теперь понимаю, почему его жена такая пуганая была, из дома не выходила. Каково быть женой палача? Кстати, у него альбомы про елабужских граждан, имена, лица — все стер. Оставил в квартире, я забрала. Хочешь посмотреть?

— Хочу. Представляю, приходил домой и рассказывал ей об успехах на работе. И план перевыполнил, и сработал чисто, аккурат в затылочек пальнул, — усмехалась Фира.

Лиза поражалась, как же Фира похожа на ее мать. Одинаково закалило на пепелище их молодости, не обманулись, не утратили печальной иронии. Но Лизе надо было искать материнского одобрения, а Фира любила ее просто так.

Ходжаев был другой, не похожий на ее отца. Тот любовался собой, говорил актерски, чувствовал слушателей, властвовал над ними. Лиза помнила, как вдохновлял ее к нетерпению, хотелось бежать, делать открытия, созидать что-нибудь, все равно что, главное — хотелось действовать.

Ходжаев говорил тихо, монотонно, следуя своей тайной логике, как будто разговаривал сам с собой. Приглашал к размышлениям. Уютный мягкий человек, друг и воин.

Ходжаев помогал многим тайно. Чтобы, если возьмут, не знали родные, не пошли бы по той же статье. Кому-то скрыться в Афганистан к британцам, или в Иран, или по кишлакам. И деньгами помогал. Сохранял дневники, записки из лагерей и тюрем. Устраивал людей на работу, просил за них с жильем, с карточками, да и просто кормил. Стал бы помогать отец? Наверно нет. Отец был искушен властью, политикой, страхом. Был слишком высоко, заметен.