Лариса Бау - Памяти Лизы Х

Переезжали трудно. У Ходжаева прихватывало сердце, он поднимался на второй этаж медленно, садился на ступени передохнуть. Лиза беспокоилась, ругала себя, что не решилась на первый этаж, опасалась воров. Да и квартиры на первом были маленькие, дурацкие. Кухня больше комнат, плита посередине, огромная, дровяная.

Переезд оказался драчливый, надо было забежать первым, застолбить. Уже забыли про предварительное распределение, толкались с узлами-чемоданами, кто первый. Запирались, не пускали соседей по коммуналкам. Лизе удалось прорваться в квартиру, за ней спешила Фира с чемоданом. Потом привели Ходжаева, посадили на стул. Закрыли дверь, не отвечали на назойливый стук. К вечеру соседи позвали милицию драки разнимать. На следующий день перевозили вещи. Лиза убежала в больницу, оставив Ходжаева на узлах. Только к вечеру удалось распаковать посуду, керосинку. Каждому полагалась кладовка в подвале, шли в темноте, светили спичкой, номер 21. Вот наше. Сложить сюда, когда что-то будет потом, уголь, дрова, и запереть. Навесили замок на всякий случай.

Где оно, братство? Как волки рвали на куски добычу. А теперь надо соседствовать ежедневно, помогать, стать одной стаей.

Студенты помогли опять. Даже книжки в шкаф разложили правильно. Старик лежал полдня, кружилась голова. У Лизы было четыре операции, Фира поехала в область на три дня. Лиза купила плов на базаре, немного овощей. Плиту не разжигали — нечем. Хорошо, керосинку прихватили.

Зашли соседи знакомиться — женщина с двумя детьми и с бабушкой. Видно, что бедные, заштопанные чулки, дети в перешитом из военного, но принесли пустых пирогов — тесто с сахаром.

С другой стороны коммуналка — немолодой врач, эвакуированный из Москвы с женой и мальчиком. Врач немец наверняка, явный акцент у него. С ними женщина, одинокая, энергичная, уже и полы помыла, и половичок перед дверью постелила. Эти временщики, наверно, уедут. А бабья семья останется.

Одни бабы. Кругом одни бабы, отмечала Лиза.

Внизу заводское общежитие, там еще встречаются мужчины, молодые, которые не успели на фронт. Уже накидали окурков у подъезда.

Заселились реабилитированные, этих много, не доехавших до своих родин. Их по вещам видно: узлы, книжки, а мебели нет. И лица — такой вгляд ни с чем не спутаешь, с того света на все смотрят.

Профессорша из Ленинграда с парой чемоданов и ее сын, с рюкзаком и печатной машинкой.

Старики с насупленной внучкой, из мебели артиллерийский сундук для снарядов и никелированная кровать, старик нес радио, завернутое в скатерть с бахромой.

Рослая женщина с маленьким мужем, к ним в квартиру занесли большую раскрашенную статую, закутанную в прозрачную занавеску — дева Мария с младенцем Христом. Нежная, как живая, багровое покрывало с золоченой каймой, розовый младенчик. Несли церемонно, с уважением. Давно Лиза не видела такого чуда, со времен ее венского детства. Неужели может у нас тут поселиться Мадонна? Не отобрали, не разбили, как удалось сохранить ее эти годы?

Греки иммигранты были самые нищие. В одну комнату четверо, на один матрас. Фира собрала им вещей, отдали лишнее кресло, их дети развеселились, уселись вдвоем, пихались.

Заводские, лагерные, пришлые, все вперемежку. Оставшийся в живых советский народ тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года.

Двери не закрывали, угощали друг друга, сидели с соседскими и своими детьми. Как раньше жили вокруг общего двора, так и сейчас. Только вода у всех своя, и ванная, и туалет отдельный. Во дворе мужчины построили беседку, лавочки. По воскресеньям заводские играли в домино. Вбили палки, натянули веревки сушить белье. Детям сделали песочницу, качели, смотрели за ними с балконов, покрикивали. И началась жизнь.

Ходжаевы с Фирой тоже обустроились уютно. Отделили кабинет, разгородив большую комнату книжным шкафом, его заднюю сторону завесили ковром, под ним тахта с подушками. Получился уголок в восточном стиле. Из старой квартиры взяли не все, но какие-то мелкие Эльвирины тумбочки, дорогие сердцу, долго переставляли, ища им удобное место, чтоб и на пути не мешали, и смотрелись красиво. Уютно получилось, вечерами все ужинали там, накрывали красиво, на скатерть ставили букет в низкой вазе. Слушали радио, развалившись на тахте и в кресле.

Пианино отдали в школу, Фира привезла свое. В ее квартиру позвали жить каких-то дальних родственников, им достались остатки ее мебели.

Лиза с Фирой спали в маленькой комнате, отгородив ширмой Лизин диван от Фириной кровати. Из этой комнаты был балкон, где Фира завела горшки с лимонными деревцами, в кадке цвел олеандр, огромный, с блестящими восковыми листиками. Каждый вечер Фира окатывала его из лейки, смывала пыль.

Квартира выходила на троллейбусную остановку, всегда шумная, ярко освещенная улица напоминала Лизе ее московский дом. Такие напоминания уже не печалили ее, как раньше. Просто она отмечала внутри: да, похоже. Мало ли похожих мест? После ужина они сидели на балконе, курили, болтали, иногда к ним присоединялся Ходжаев. Лиза любила это время, у него, казалось, не было ни начала, ни конца, такой вечный спокойный вечер в тихой беседе.

Однажды возле консерватории Лиза встретила Татьяну, хирурга из военки. Тогда Татьяна ее ненавидела, ругала, и в лицо, и за глаза. Ревновала Илью. Доброжелатели доносили подробно: сегодня вот так про тебя сказала, а вчера эдак.

Лиза не сразу узнала ее. Постарела, волосы выкрасила в рыжие.

Татьяна вдруг поздоровалась.

— Помнишь меня?

— Конечно, досталось мне твоего гнева, как забыть, — засмеялась Лиза.

— Да, извини, я так Илью любила, ревновала очень. Он, бык паршивый, до тебя всех крыл по очереди. Чем ты его привязала?

— Не знаю чем. И знать не хочу. Это так давно было.

Лиза иногда подозревала, что Илья изменял ей. Он был слишком легкий, веселый. Ему было бы мало ее одной, такой деревянной Буратины.

Подошел трамвай, уже на подножке она окликнула Лизу:

— Донесла на тебя Ильясычу. Помнишь его? Коротышка партийный.

— Что же донесла? — Лиза оторопела.

— Ну что ты анашу куришь, английский учишь. Ты что думаешь, Илья не такой? Все такие. Все доносили.

— Не такой! И не все такие.

Сдернула ее с трамвая: многих на этап отправила? К стенке поставила?

— Ты что, никого! Никого! Вымолила у нашего Ильясыча, чтоб дальше не пошло. У меня самой, у меня родители, дядю расстреляли.

Сели на скамейку.

— Не надо было тебе говорить это. Ты уж прости меня. Ведь не повредила, ни тебе, ни Илье.

— Нет у меня прощения. Категории такой нет. Ни к кому, к себе тоже нет. Ты вот с этим живи теперь. Как я живу со своим дерьмом.

Лиза смотрела на нее, надеясь вызвать в себе гнев. Видела перед собой измотанную женщину, на границе загорелого плеча и белой подмышки бугрилась неровная черная родинка.