Лариса Бау - Памяти Лизы Х

— Ну да.

Наконец добрались до дому. Ходжаев встретил их с радостью, заранее накрыл на стол, подхватил было Фирин чемодан, но Лиза не разрешила: нельзя вам тяжелого поднимать, Алишер ака.

— Я царь Соломон, постоянно окруженный прекрасными дамами.

Лиза проводила Фиру в свою комнату: вот сюда я приехала жить пятнадцать лет назад, располагайся.

Вот у нее второй отец — Ходжаев, и третья мать теперь — Фира. Только живите долго. Даже если счастливо не получится.

После ужина Ходжаев ушел спать, Фира с Лизой мыли посуду, болтали ни о чем.

Фира оказалась почти права: ее перевели в фельдшеры. Формально, то есть работала как раньше, документы подписывали другие, неФридманы. Зарплата стала фельдшерской.

— Да ладно, живы, с голоду не помрем.

Как-то вечером зашли в фирин дом. Ее комнаты недавно ограбили, вынесли ковры, кастрюли, фарфоровую супницу, рюмки, валенки. Даже лампочки вывернули.

— Сейчас к соседу пойду, чтоб отдал лампочки, знаю, он свинтил, — смеялась Фира. Лиза материлась и шарила в ящиках в поисках свечей. Наконец, нашла, осветили комнату.

— Нет, это не обыск, книги, бумаги на месте. Даже в ящиках не рылись. Схватили, что на виду. А сосед таился, ждал потом войти и лампочки свинтить. В каждом коммунальном дворе есть такой гавнюк. Наш известный, воровал прищепки, ловили его, и знаешь, Лиза, хоть бы покраснел. Вытащил из карманов: нате подавитесь, буржуи!

— Мы сами, как воры тут в темноте. Пойдем скорей отсюда.

Во дворе натолкнулись на соседей. Они стояли у своих открытых дверей, ждали на разговор: мы думали, что воры, хотели уже в милицию идти.

— Воры были, лампочки украли. Не ты ли, Федя, лампочки украл?

— А чо сразу я? Там ковры стянули, а вы про лампочки.

— Ты откуда про ковры знаешь?

— Ну видал, что нету. Дверь у вас открытая была. Другие тоже заходили, вот она, я видел, — показал на соседку.

— Никуда я не ходила, он врет все, сам вор, — завопила соседка, быстро заскочила к себе и заперлась.

— Фира, пойдем скорей!

— Ну все, завтра жди у них драку, пойдем, действительно, зачем я ввязалась. Илья с ними со всеми как-то ладил, мирил их, считался своим. Наши клопиные выселки его оплакивали, как родного.

У нас на Боткинском кладбище семейное место, там и свекры, все наши Фридманы лежат. Думаю, на дедушкином камне прибавить Илью. И не решаюсь. Вроде как жив, витает где-то, не камнем придавленный. И вообще, я не люблю кладбища. Фальшивое в них, смертное, грешное есть. Как будто не к родному приходишь, а на тщеславие свое посмотреть: вот, видите, как я его любил, на розовый гранит раскошелился. У нас семейные памятники богатые, теперь на куски расколочены, наверно.

Лиза молчала. У Вольдемара нет памятника, у Ильи нет памятника, и у отца нет могилы… мать у Ходжаевых на семейном памятнике снизу прикопана.

Земля, огромная Земля, летящая в черной холодной космической пустоте, братская людская могила. Наконец, равных, и даже свободных, разбросанных мелкой пылью, спаянных твердой глиной, разнесенных водами рек. Там, в пустоте, не слышно их криков, шепотов, приказов, песен. Там покой.

Март пятьдесят третьего года выдался солнечный, сухой. Над площадями и парками из репродукторов неслись траурные марши. Перепуганные птицы покинули свои привычные кроны. Люди шли тихо, сосредоточенно, быстро. Одергивали смеющихся детей. В витринах портреты в рамах, углы перевязаны черными лентами. В сквере старики пели революционные песни, печальные «смертию пали в борьбе роковой…». Еще неделю назад кипели в борьбе, а сейчас притихли. Ждут, пока скажут куда бежать, кого бить? Объявят нового врага или старый еще недобит?

В больнице парторг Ильясыч выставил портрет Сталина на столе с красной скатерью, прилаживал черные ленты вокруг. Отходил, любовался, потом опять оправлял ленты. Подносил платок к сухим глазам. Отворачивался от народа, боялся, что увидят: парторг, а слез нет. Другие уже вовсю рыдали, а он сухой.

— Музыку потише сделайте, — тут больница все-таки, — возмутилась Лиза.

Сестра хозяйка потянула Лизу за рукав: тише, не говори так при всех. Пойдем в твой кабинет.

— Ирина Степановна, они так весь день будут? Всю неделю?

— Лиза, не нарывайся. Никому твоя фронда не нужна, — Ирина Степановна выговаривала строго, как школьнице, — на тебе отделение, нас под монастырь подведешь. Домой придешь, там под одеялом ликовать будешь. А тут не смей!

У Лизы в отделении старик умер — захлебнулся слезами.

— Надо же, — думала Лиза, листая его историю болезни, — на фронтах за четыре года скольких похоронил. А тут из-за одного, которого и вживую не видел. Газетная кукла, усы-фуражка, а какая к ней любовь.

В кабинет просунулся Ильясыч: Лизавета Темуровна, я знаю, вы гордая, но надо, так сказать, вахту скорби постоять. Приходите вниз, речь Берии передавать будут.

Лизе стало жалко его, пора ему на пенсию, совсем трудно ходит. Одинокий дурачок.

Спустилась вниз. У портрета уже стояли плотной толпой. Главврач с черной повязкой на рукаве. Ильясыч тоже с повязкой, рядом пристроился, гробовые караульные.

Радио зашипело. Народ замолчал, выровнялись, вынули руки из карманов. Как на лагерной перекличке.

Сейчас честь будут отдавать? Или вознесут руки в потолок и взвоют, как древние греки в учебнике на картинках?

Нянька закашлялась. На нее цыкнули, и она пошлепала вон.

Двери в палаты первого этажа были открыты. Ходячие больные толпились у дверей.

Прослушали речь. Ну да, осиротели, но сплотимся.

Мошкарой вьются, льнут к сиянию, добровольные сироты.

Дома Фира испекла хворост.

— Ну что, сдох? Дожили.

Ходжаев заплакал: не дожила Эличка.

Обнялись.

— Пошли пировать! У нас в диспансере сегодня пели революционные песни. А одна санитарка молилась. Я ей говорю: не боишься молиться, баба Нюра? Не боюсь, отвечает, я старая, что мне сделают? Помолюсь за его душу грешную, раба божьего, если не я, то кто? Все безбожники или евреи, или бусурмане.

— И как молилась, жалостливо? По отцу родному?

— Черт ее знает, я в молитвах не разбираюсь. Бабка удобно пристроилась. Все в соревнованиях, кто шустрее оплачет. Хорошо, что я не психиатр, я бы не справилась с таким народом.

— В университете старикам разрешили сидеть на церемонии, — рассказывал Ходжаев, но не все решались на такую вольность. Доцент стоямши в обморок упала. Теперь у нас Берия будет?

— Теперь у нас в кремлевском загоне драка будет, ешьте, пока горячее, Фира наливала водку в стопки.

— Лехайм, мы живы, а он сдох!

— За возможность смягчения нравов в эпоху перемен!

— За нас троих!

Лиза развеселилась: вот у нас, атеистов, с адом все ясно. Родился сразу в ад. А у вас как? У евреев и мусульман?