Лариса Бау - Памяти Лизы Х

Шло время, мать исправно ездила на работу, рассказывала мало, печалилась. «Оду к радости» так и не спели. Требовалось про вождей сначала, а там уж, в свободное время пойте, что хотите, только ничего немецкого не надо. Но свободного времени не было, жесткий распорядок, учеба, работа, физкультура, отбой.

Доброе воспринимали как слабость, но ей были понятны эти маленькие злые волки.

— Я сама такая была там. Летом вышла оттуда, и мы с товаркой в подвале шили-штопали. Как мыши две, а потом на улицу выходили к вечеру поживиться, уже крысы, злые, цепкие, я сама себя боялась. Товарка умерла, я поняла, что зиму не переживу. Холодно в Караганде, ветер такой, что дышать невозможно. Вот и написала тебе.

— Тебе надо было сразу приехать, как освободилась. Почему, почему ты не ехала ко мне?

— Не хотела на шею сесть. Ни тебе, ни Алишеру. Стыдно мне за себя, за все вот это. И ты не заслужила, не такую мать тебе надо было.

— Это все пустые разговоры. Неуместный психоанализ, и не вовремя. Пойдем на Госпитальный рынок, тебе надо одеться поприличней. Там бывают хорошие вещи от беженцев. Не все голые приехали, были неторопливые, с чемоданами на всю оставшуюся жизнь, распродают понемногу. И не пей, не воруй вино, перед Алишером стыдно совсем. Мне за тебя стыдно!

В день получки мать покупала дешевое вино, зимой пила мало, держалась. Весной стала пить на улице, приходила поздно и сразу ложилась, не ужинала. Лиза сорилась с ней, даже Ходжаев пытался увещевать: мы не должны подавать дурной пример, вы педагог, интеллигенция…

Иногда Лиза обыскивала ее комнату, мать прятала бутылки за кроватью, в нижнем ящике комода. Однажды она наткнулась на письмо. Оно лежало под кружевной салфеткой. Свернутый вчетверо тетрадный лист.

«Дорогая моя девочка, моя бесценная Лиза, не хочу терзать твою жизнь более, прости меня».

Лиза выбежала на улицу, уже темнело. Люди шли с трамвайной остановки, матери среди них не было. Она поспешила к базару, там мать покупала вино. Увидела ее. Она сидела на земле, свесив ноги в арык.

— Лиза? Встречать меня пришла? Жарко мне.

— Простудишься, вода ледяная. Ты опять пила!

— Немного. Угостили меня, сами угостили, не просила. Я только рюмку.

Встала твердо.

— Пойдем. Приподняла подол, вытерла ноги, с трудом застегнула сандалии, ноги стали опухать.

— Нет, подожди, что это? — протянула ей письмо. Она отвернулась.

— В минутую злую написала. Не выправлюсь с питьем, думала, но перед богом грех себя жизни лишить. Вот и не решаюсь.

— Перед богом? Каким богом? У тебя еще бог остался? Я у тебя бог! Передо мной не греши.

— Не буду, не буду, хотела письмо уничтожить, но не нашла потом, куда-то положила, затеряла.

— Мама, ты сильная, меня пожалей, я без тебя десять лет была.

— Да, да. Хуже не будет, сдохнет ирод не сегодня завтра, а мы останемся. И картошки нажарим, и дыню купим, и платья шелковые купим, и китайский зонтик. Помнишь, у меня был китайский зонтик. Ты одевала мой атласный халат, расхаживала под зонтиком и мы пели арии Чио Чио Сан?

Некоторое время мать держалась, не пила, не пропадала вечерами.

Лиза купила ей китайский зонтик на базаре. На белом шелке хризантемы, бабочки, красные рыбки, пагода в облаках. Все сразу, нарисовано было грубовато, но казалось красиво.

Мать развеселилась, вертела зонтиком, неуклюже приплясывала, пела. Голос у нее стал сиплый, она фальшивила.

— Тебе надо красить губы, и вообще, у меня отложено немного, давай купим тебе нормальные туфли, на каблуках, ты не следишь за собой! Лиза не теряла надежды.

— У нас концерт скоро в окружном Доме офицеров. Будем хором сталина славить.

На концерт пошли с Ходжаевым, вышли заранее, он ходил с палкой, левая нога дрожала. В зале было много военных, милиционеров, их жен. В буфете угощали бесплатно газировкой и мелкими серыми пряниками.

Сначала выступали свободные школьники, акробатические номера, карабкались друг на друга в пирамиды, прыгали через обручи, как звери в цирке. Им играл аккордеонист, инвалид с седыми гусарскими усами, аккуратно закрученными кверху. Играл громко, бравурно, зрители хлопали в такт.

Потом декламировали стихи, пели, опять вставали друг на друга и махали флажками.

Хор из колонии выступал в конце. Часть милиционеров встала с кресел, окружили сцену. Дети построились в два ряда, нарядные, в белых рубашках, сбоку встала начальница, тоже принарядилась: пиджак с орденами-медалями и довоенная юбка, пестрая, с оборками. Все хлопали, одобрительно гудели. Мать вышла на середину, поклонилась. Осторожно ступала, отвыкла от каблуков. И туфли были ей немного велики, набили носки газеткой. Дети стояли смирно, мать улыбнулась, взмахнула палочкой.

Пели неплохо, про вождя, которому мечтают принести цветы, но некогда всем: вождь денно-нощно заботится, а они вкалывают в шахтах и на заводах.

Потом опять про вождя, но другого уже, мертвого. Как не хватает его бдительного прищуренного взгляда.

Под конец исполнили историческое — про убитых на войне.

Аплодировали яростно, требовали на бис. На бис пели жалостливое, про несчастных до революции, но с надеждой. Матери и начальнице поднесли по букету.

Детей вывели кормить пряниками, отгородив их строем милиционеров от остальной публики.

Мать сияла: как славили вождей-то, на два голоса, и не сбились ни разу. Подошла начальница, благодарила. Она твердо верила в воспитательность музыки: драться стали меньше.

— Ну да, пока поют, стоят смирно. Им нравится петь. Вот пианино привезем, потом оркестр выбью, чтобы струнные были, — размечталась она.

Дома праздновали, мать незаметно напилась.

— Начальница наша, герой войны. Умница, подход находит к каждому, заботится как мать. При этом в голове черно-бело, кругом враги, лес рубят, щепки летят. Принесем себя в жертву новым поколениям. У нее в голове газета. Передовица. Не может быть, что от страха, она разведротой командовала. Не может она от страха не видеть, не знать, что пол-страны не может быть шпионами. Никарагуа, на кой черт этому Никарагуа нужно шпионить в России? Ее брата взяли за это Никарагуа. Где это Никарагуа, произнести толком не могут. Ну я понимаю, меня за Польшу, я там родилась, выросла, у меня мать полька, отец немец, но Никарагуа? Вот там со мной товарка была, Настя из какого-то городка, читать писать грамотно не могла, так ее за попытку сбежать в Мексику взяли. Троцкому в служанки собиралась?

— Поздно к Троцкому, убили его благополучно, — заметил Ходжаев.

— Ну вот тем более, — пьяно засмеялась мать, — не доехала бы! Она даже не знала, где это, думала, в Сибири. И люди там с песьими головами.

— Так что с ее братом?

— Расстреляли, конечно, шутка ли, на Никарагуа шпионить.