Лариса Бау - Памяти Лизы Х

— Сирота, да, ее отец погиб под пулями басмачей. У нас без отца — уже сирота считается. Лизина тетя, я же сказал, покойной матери сестра, бывшая партизанка.

— А, партизанка, а я подумал было оттуда, из мест отдаленных. Прописывать будете? Я как член домкома интересуюсь.

Слова «лагерь», «тюрьма» боялись даже говорить. Из мест, издалека, оттуда — люди понимали с полуслова. Кого не коснулость, отчужденно отворачивались: руку не подать, не сказать лишнего слова.

Другие улыбались, трогали за рукав, ободрить, помочь, осторожно, незаметно. У кого-то теплела надежда, если эти вернулись, то может и наши тоже вернутся, живы еще.

Прописывать пошел Ходжаев, в исполкоме у него был знакомый татарин, ему в подарок понес немецкую тарелку. Лучше к местному обращаться, татарину или узбеку, они семейные связи понимают, закон законом, а тут старуха, матерей уважают. Дело затянулось, мать на приеме наговорила лишнего, материлась. Без прописки не выдавали хлебные карточки.

Лиза запасалась справками: расстроенные нервы, контузия, она инвалид, простите великодушно, войдите в положение. Документы в порядке, разрешение на жизнь в городе имеется. У нас незанятые комнаты во дворе.

Я врач, всегда готова помочь, если где болит, я всегда… всегда готова. В милиции, в исполкоме сидели усталые подозрительные люди. Они привыкли, что правды никто не скажет, всегда запутанно жалуются, просят, да и предложить взамен немного могут: мешок риса, ненужные украшения, серебряные ложки. Неожиданно помогли в университете: профессору домработница нужна, чтобы хватало времени на научную работу. Прописали в комнатке, где раньше жил Володя, выдали хлебные карточки на следующий день.

Мать сразу отдала карточки Лизе, себе оставила только табачные. Курила она много, выпускала дым в рукав, потом снова вдыхала уже из рукава: двойную порцию получаю.

Они старательно избегали говорить о прошлом, о годах разлуки, об отце. Потом, потом, когда получится уже не давиться слезами, не задыхаться от каждого страшного слова. Нельзя возвращаться туда, отнимать силы от дневного, от работы, стирки, картошки, мытья посуды.

Постепенно мать оттаивала, пробовала играть на пианино одной рукой. Вспоминала мелодии. Вдруг срывалась на матерные частушки.

Разговаривали мало, обе боялись, что прорвется водопад слез, сломит тонкий лед ежедневного порядка, по которому боязливо скользят узнавшие горе. Провалятся, и тогда уже не за что зацепиться.

— Лиза, я вот удивляюсь тебе, почему ты одна? Я там думала, у тебя уже семья, дети, а тут даже хахеля нет. Неужели еще в девках сидишь? — мать затевала разговоры нарочно грубо, чтобы отшутиться, если что-то пойдет не так.

— Не сижу в девках, просто не влюблена. У меня был роман, но его на войне убили.

— Сейчас у многих так, ты ищи, по сторонам смотри, с войны вернулись, и отмотавших срок много появилось. Я их за версту вижу, как идут, как смотрят. Много людей нашего круга.

— Профессор меня сосватает, если замуж захочу, сосватаете меня, Алишер-ака? За узбека с одеялами! Будет у меня дом, сад, дети, родни навалом…

Ходжаев смеялся: строптивая девочка! Хотя в глубине души он беспокоился, что Лиза одна. Работает много, вечерами с ним, стариком, или с его оставшимися в живых друзьями, тоже старыми в общем. Старики жили замершей, заледеневшей жизнью, стараясь не пускать в себя отчаяние и поражение. Они остановились в двадцатых годах, когда еще дышали глубоко, смотрели открыто, говорили громко. Или им так казалось, потому что другие уже молчали, или шептались осторожно, проходили, крадучись боком или отплывали далеко, откуда приходили когда-то случайные письма. Сначала письмам радовались, потом боялись, потом уже боялись всего, и прошлого, и будущего, и скрип двери, и ночной стук обрывал дыхание.

Приходили к Ходжаеву, разговаривали вполголоса о безобидных древностях. Среди них спасалась Лиза, всегда слушала с удовольствием, сидела на диване, поджав ноги. Их разговоры напоминали ей восточные сказки, бесконечные истории Шахерезады. Это был мир, в котором она никогда не будет жить, не будет там кровавой работы, запаха хлорки, очередей за хлебом, простуды, усталости. Она будет ясноглазая неуловимая Пери, сотканая из шелка и сладкого дыма.

Там сказочные мгновенные красивые смерти без рвоты, хрипа, ужаса в глазах. Там заносит песком забвения шумные города, а она, Лиза, видит это все издали, как бог Саваоф, печально, но равнодушно.

Иногда она засыпала от усталости, Ходжаев укрывал ее одеялом, гости переходили в кабинет, и он закрывал дверь.

Изредка она ходила на вечеринки с работы. Там собирались в основном женщины средних лет, часто вдовые, и редкие мужчины, вернувшиеся с войны. Подспудная ревность бродила там, навязывала натужное веселье, обиды, кокетство, колкие разговоры. Лиза была моложе многих, но чувствовала себя скованно. Ей не хотелось внимания за счет обид других. Да и мужчины эти не привлекали ее. Она сравнивала их с Ильей, с Владимиром, и они казались ей банальными, простыми. Унылые, правильные, почтенные, практичные, любили спорить на дурацкие темы, играть в шахматы, танцевать, шаркая подошвами. От них пахло табаком, потом. Их веселье было тяжеловесное, вымученное, казалось — одно неосторожное слово, и они взорвутся яростью или слезами. Невроз войны. Она не чувствовала уверенности, не знала, как вести себя с ними. Ей не хотелось приближать их к себе, ни телесно, ни душевно. Их присутствие обостряло тоску по ее мертвым возлюбленным. Она думала про Владимира, какой он был бы, если они были близки? Однорукий, увечный, стеснительный. Ей была странна близость с ним, человеческая телесная близость. Некрасивая, нелепая, ногами вверх, дергающаяся в конвульсиях. В книгах, где всегда многоточие, иносказание, цветочные переплетения вместо телесных. С Ильей любовность была веселой, мимолетной, необязывающей к серьезности любви до гроба. Именно такой, какая нужна для строгой юности, когда стеснительность и любопытство, и страх. Да, это хорошо, что Владимир остался бестелесной любовью, без компромисса тела, без зажмуренных от неловкости глаз неготовой девочки. Володя — это любовь в стихах, в одиночестве, а Илья — это плоть, вкус, проза. После бледного рыцаря утешаться раблезиански. Ей повезло, ей досталось и того, и другого.

Она привыкла справляться самой, если придавит сновидение, где они, сливаясь в одного, обволакивают ее желанием и любовью. В телесной любви ей стало достаточно одного своего тела и двух душ.

Иной раз она представляла, как бы они спорили в жизни. Наверно, Илья говорил бы, а Владимир молчал, насупившись. Или дуэль на пистолетах. А она? Бегала бы между ними, заламывала руки, рыдала. Ей стало смешно, они в цилиндрах, длинных сюртуках, на снегу, она в легком платье с шарфом… Онегин и Ленский. Теоретик Карл Маркс и практик Ленин. Какая только чушь в голову не приходит. Почему обязательно споры? Она рассердилась на себя, сколько в ней ходульного деревянного, обязательно лезут в голову вожди по любому поводу.