Лариса Бау - Памяти Лизы Х

В ординаторской слушала истории со свиданий: как целовались, что сказал, иной раз интимные подробности. Поглядывали на Лизу, может, и она поделится дежурно-сокровенным. Работавшие в больнице долго знали о ее романе с Ильей. Но Илья мертв уже несколько лет.

— Не может быть, чтобы у тебя никого никогда с тех пор!

— Может, еще как может.

— Наверно, я неутешаемая женщина, — думала она, выходя с вечеринок пораньше, чувствуя себя благодарно старой и спокойной.

Ей было свободнее со стариками, они были немного ее пациентами. У Ходжаева был замечательный круг друзей, редевший, к сожалению, от арестов, болезней, войны.

Мать искала работу, ходила на рынок по мастерским.

Однажды пришла битая: стянула горсть леденцов у торговки.

— Мама, ты ведь не голодная, ты сейчас лучше многих живешь. Зачем?

— По привычке. Там все так делали, если зазевался кто-нибудь.

Там, тогда — это про лагерь, про десять лет. Слово лагерь она произносила редко, обычно сильно выпивши. Лиза заметила, что спиртного в буфете становится меньше. Однажды застала мать, отхлебывающую из бутылки.

— Я немножко, — смутилась она, — нечасто.

Потом Лиза проверила: исчезла другая бутылка из буфета, непочатая, стоявшая сзади. Нашла ее потом под матрасом у матери.

— Давай честно, хочешь выпить, скажи. Мы ведь семья, в семье не воруют. И стыдно, перед Алишером стыдно.

— Лиза, у меня много ужасных привычек, мне надо одной жить. Я уже привыкла одна. И ты привыкла без меня.

— Негде тебе жить одной. Всё. В выходной пойдем вместе смотреть доски объявлений в парке. Насчет работы тебе.

В парке Горького таких досок было несколько, до темноты возле них толпились люди, в основном немолодые женщины, мужчины-инвалиды, подростки. Работы были в основном для сильноруких: стирка, стройка, но встречались и конторские.

— Мама, это для тебя: «Детская колония ищет хормейстера».

— Меня не возьмут после всего.

— Тут кого только нет, все после всего и после другого, и вообще после. Попробуй.

— Я не люблю детей, ты же знаешь. У меня не получится с ними.

— Да? Не знала. Я как же я?

— Ты всегда взрослая была.

— Ну, наверно, я взрослая была, потому что ты меня не любила, да? Хотя что сейчас говорить. Я уже взрослая, да.

— Я не то хотела сказать, любила, не любила — слова. Старалась делать как надо, чтобы тебе хорошо было, удобно, чтобы ты сильная выросла.

— Сильная я, сильная. Завтра поедем на Хадру, это там, в старом городе. И не кури при детях, не матерись, скажем так, долагерно присутствуй.

Ехали долго, с пересадкой. В трамвае было холодно, прижимались друг к другу. Потом шли глухим переулком, глиняные стены, редкие ворота в них. Наконец в конце показался белый двухэтажный дом с зарешеченными окнами, с боков шел высокий железный забор с колючей проволокой наверху. У входа был электрический звонок, пронзительный, как сирена. В двери открылось окошко.

— Мы по объявлению. Насчет работы хормейстера.

Солдат явно не понял, но дверь открыл и пригласил внутрь. Они оказались в маленькой прихожей, отгороженной от коридора решеткой. Двое солдат сидели на лавке, видно было, что дремали, а теперь испуганно таращились.

Вскоре появилась женщина в военной гимнастерке, в галифе, но в войлочных тапках.

Начальница колонии. Прошли к ней в кабинет, подали документы.

— Вы дочка будете? Мне ваше лицо знакомо.

— Я хирург в военном госпитале.

— А, понятно, я там лечилась несколько месяцев. В сорок четвертом году.

— А вы музыкант? Педагог?

— Была. Раньше, до войны преподавала фортепьяно. В другом городе.

— Понятно.

— В лагере хор был, пели, я тоже.

— Туберкулез, сифилис, заразное было? Извините, должна спросить.

— Нет, вот справки, маму осматривали в больнице, и все анализы она сдала.

— Понятно, — начальница просматривала документы, — ну что ж, отлично, пойдемте познакомимся с нашими певцами. Тяжелых преступлений нет, только мелкая уголовщина, драки, воровство, мы милицейские, вы понимаете, что я хочу сказать. Все бывшие бездомные. Теперь сытые, при порядке. Уже хорошо. Вам будет зарплата, карточки, уголь, если нужно.

Прошли по скрипучим полам в небольшой зал, где стены крашены голубой краской до половины, лепнина на потолке и небольшой деревянный помост — сцена. Перед ней ряды железных откидных стульев, как в кинотеатре. На стенах портреты, все те же, и несколько незнакомых, явно из прошлой жизни: пенсне, высокие воротники с галстуками, на другой стене между зарешеченных окон — Пушкин, Горький.

— У нас есть аккордеон, горны, барабан. Аккордеонист приходит. Обещали пианино на следующий год. Мы в этом здании недавно, обживаемся.

В зале было холодно, на сцене в углу — небольшая круглая печка буржуйка. Солдаты привели детей — сорок штук бритых голов, одинаковые солдатские гимнастерки, разные старые ботинки. Построили в два ряда по росту.

— Вы с ними строго, и подзатыльник дать не отказывайтесь. Понимайте наш контингент. Сумочку держите закрытой, из виду не теряйте, и чтоб за спину вам не заходили. Испугались? — тихо инструктировала начальница.

— Я пуганая уже. Не беспокойтесь.

— Здравствуйте, меня зовут Евгения Максовна. Будем петь.

— Тююю, беспалая! — раздался хриплый свист.

— Кто там голосит? Ну посмелее, кантором назначу.

— Ну я, — скрестил руки на груди, смотрит гордо, оспяные рытвины, пол-уха отрезано.

Мать подошла к нему вплотную и прошипела: а ты, казачок, заткни хавло.

— А если не заткну, дохлая?

— Тогда я тебе заткну, глиной забью, понял? — прошипела в ухо.

Замолчал, скривился.

— Что она сказала? — Теребили, тянули шеи.

— Тайна, — мать подняла руку, — Ша!

Некоторые опустили глаза — на ее обрубки пальцев не смотреть.

— Ну, вижу, справитесь, Евгения Максовна, — начальница улыбнулась, — дети, музыка вас цивилизует, людьми станете.

— В затылок равняйсь! — вдруг рявкнула она, и солдаты стали выводить детей из зала.

Ехали домой, и мать посмеивалась: теперь с другой стороны побуду, с вертухайной. Лиза молчала, жалела, что привела мать сюда.

— Мы можем отказаться, подумай еще.

— Нет, мне интересно стало, как музыка их цивилизует, и они станут людьми. Стало быть, не люди сейчас, хвостатые-рогатые. А потом строем с песнями построят коммунизм. Жаль, поплясать не удастся, с лопатой и киркой.

— Мама, для меня самые милые воспоминания, как ты меня музыке учила. У меня спокойная сытая жизнь была, а у них кошмар. И посреди кошмара музыка.

— Ладно, «Оду к радости» будем петь. Дома ноты есть?

— Не знаю, нет времени играть, найдем, если надо.

— Мне перчатки надо и палочку в руку. Не хочется младших культями пугать.

— И вообще, мы должны сохранять нашу жизнь, — назидательно говорила Лиза, когда они шли по заснеженной улице. Торопились, озябли.