Лариса Бау - Памяти Лизы Х

Даже захотелось вернуться и спросить. Она стояла у подъезда, курила. Подошел дворник: гражданочка, вы к кому?

— Уже ни к кому.

Лиза пошла к метро.

Не надо было приходить. Ее прошлое — пепел, который не стучит в ее сердце.

Она решила считать это посещением исторического музея. Поставить галочку и сложить в самый дальний ящик, куда ей приходилось заглядывать в непослушных снах. Но редко.

Теперь надо заняться удовольствиями жизни. У Лизы было много планов: и театр, и концерт, и по бульварам погулять, в Третьяковскую галерею после ремонта. У нее был список заказов от сотрудников: пластинки классической музыки, шелковые комбинации, книги. И, может быть, она найдет такие чулки с трусами вместе, которые смешно называются колготы. Говорят, в Москве уже продают.

Открыли магазин с иностранными книгами на красивой улице в добротном сталинском доме. На Трубной площади в воскресенье собирались букинисты, можно было найти интересное. Лиза искала на немецком, на английском. И новые стихи, маленькие синие сборники с золотой полоской.

В землетрясение во дворе больницы поставили палатки. И даже оборудовали одну под операционную на всякий случай. Лиза осматривалась в ней, вот так, наверно, работал Илья. У него был враг с неба, но человек, а у меня теперь из земли. Гадес рассердился, что стучат люди, землю роют, тревожат.

Сестра-хозяйка Ирина Степановна смеялась, что землетрясением уже на Страшный Суд намекают, и пора бы начать праведничать, перестать пить больничный спирт, воровать и грешничать.

Старое дореволюционное здание больницы дало пару небольших трещин, в подвале выбило водопроводную трубу, в кабинетах вывалились лекарства из шкафов, побилось стекло. Мелочи в общем.

Вышел приказ: в домах не ночевать, поставили палатки во дворе. Фира пропадала в поликлинике, дежурила за троих. Жизнь прониклась сосредоточенной радостью, как в конце войны: еще немного напряжемся, и заживем. Из репродукторов неслись марши, веселые песни, уверения, что вся огромная страна сейчас возведет новый город и заживем еще лучше. Оказалось, что у людей припасены керосиновые лампы, уголь в подвалах, ничего не выбросили после войны и тяжелых лет после, хранили на всякий случай. Вот случай и настал. Всё пригодилось из подвальных кладовок для жизни во дворе, готовили на мангалах, спали на старых ржавых раскладушках, мылись в корытах.

Соседи ложились рано, только бессонный Ходжаев сидел в беседке при тусклом керосиновом свете. Читал, писал.

Наступила жара. В палатках было душно, ночевали под небом. Землю потряхивало, но уже несильно, не тревожило, даже приятно, убаюкивало.

Лиза очень беспокоилась за старика: стал очень рассеянный, вроде всем доволен, улыбается, и слезы текут. Казалось, кроме древней истории, его ничего не интересовало. Он уставал от печатной машинки, вернулся к рукописи, медленно выводил буквы, потом читал вслух написанное, откладывал ручку и размышлял. Он забывал ежедневности: принимать лекарства, застегивать пуговицы. Из него ушла горечь, но и рвение, желание успеть, сделать правильно, как надо, ушла его пунктуальность, аккуратность, усердие. Не получилось — и ладно. Улыбался сам себе, замирал с ложкой в руке, потом удивленно смотрел: я должен съесть это? Раньше Лиза провожала его в баню, платила банщику, чтобы помог мыться, поддержал старика на скользком полу. Сидела на лавочке, ждала. Ходжаев уставал от бани, шли домой, останавливались. Когда поставили колонки, Лиза уговорила его мыться дома с ее помощью. Он долго не хотел, стеснялся.

— Я врач, Алишер ака, я людей изнутри вижу, не то, что снаружи, — Лиза пыталась отшутиться.

Договорились, что свет зажигать в ванной не будем, коридорной лампы достаточно, если дверь не закрывать. Лиза помогала ему сесть в ванну на табуретку, осторожно терла его мягким полотенцем. Старик стал совсем худым, синеватые сосуды пульсировали под прозрачной пергаментной кожей. Стеснялся своей немощи, наготы, наклонял голову. Лиза заворачивала его в большое полотенце, в халат, укладывала на тахту, Фира надевала на него носки, даже в жару после мытья он мерз. Садились втроем выпить рюмочку кагора, зимой всегда горячего. Потом пили чай с печеньем, разговаривали. Старик незаметно засыпал, и женщины уходили к себе.

Когда Лиза шла на работу, обнимала его, и ей казалось, что от него уже исходит запах тления, такой тонкий, сладковатый, пыльный. Мысленно говорила себе: я приду вечером, и ты обязательно будешь жив, мой маленький отец. Вечером расспрашивала его, Алишер с трудом вспоминал свой день, вдруг оживлялся, читал ей написанное, но быстро уставал от разговоров.

На все махал рукой куда-то, как будто все там, где-то далеко. Казалось, сам он уже был не здесь, молчаливо простился со всеми и теперь смотрит послушной медлительной тенью.

Возвращаясь поздно, когда все уже спали, она радовалась, видя Ходжаева в темноте двора при тусклом свете свечи или керосиновой лампы. Папа Карло во чреве тунца, как на картинке в книжке про Пиноккио.

На работе Лиза привыкла к быстрой смерти, отчаянной, непокорной. Дома она видела постепенное, ясное, даже желанное угасание старика, приглашение разделить с ним и неизбежность, и облегчение ухода.

Он умер днем. Пошел в квартиру за книгами и на лестнице упал. Соседка побежала к Лизе в больницу. Там попросили военных, они дали машину, доехали быстро. У ворот их встретил соседский мальчик: тетя Лиза, я первый дедушку увидел, он на лестнице лежал.

Лиза испугалась, закричала: ты почему в дом пошел? Нельзя, ты же знаешь что нельзя. Упадет на тебя, больно будет!

Он испугался, заревел: я только за лошадкой.

Лиза разоралась на соседей: смотрите за подъездами! Все закрыть. Охраняйте от детей, мать вашу!

Ходжаева положили на скамейку, покрыли простыней. Соседи толпились рядом. Она не решилась открывать его лицо при детях, боялась испугать их, любопытно тянущих шеи посмотреть. Встала на колени, обняла. Давно понимала, что не долго ему, что не сегодня-завтра, в любой момент. Казалось, была готова. И все равно не ожидала так, без нее, один. Наверно, есть большая милость для мужчин — умереть одному, с достоинством, не показав никому отвратительное естество смерти, свое бессилие перед ней. Вот и ты покинул меня, мой верный отец!

Несмотря на военное положение, академия засуетилась: нельзя на старое кладбище, он профессор, академик, понесли тяжелую утрату, надо на коммунистическое, мраморную плиту поставим, на доме мемориальную доску, не забудем, вовеки благодарны, поминки в академии наук с речами по правилам, студентов построим на почетный караул.

Лиза отказалась, у Ходжаевых есть могила, там его родители, жена, и не спорьте. Там на камне было имя его брата Султана, пропавшего в Соловках, и лизину мать подселили туда, большая семья, положат и Лизу в ее время.