Лариса Бау - Памяти Лизы Х

— Начнем с соседа.

Сосед — военврач Марк Михайлович — загадочный красавец, седые бакенбарды, серые глаза. Он был очень высокий, шел по двору, задевал фуражкой акацию. Дети во дворе ждали, когда заденет, веселились. Не бедный — у него была «Победа», бежевая неповоротливая машина, въезжала во двор, как гигантская горбатая улитка. Он построил гараж, мальчишки со всего двора сбегались к нему смотреть, гаечный ключ подержать, пока он возился в моторе. Он жил в отдельной двухкомнатной квартире с матерью, хромой маленькой толстушкой в инвалидном ботинке. Выносил ей стул, она усаживалась у подъезда, читала романы.

Марк ходил в форме, всегда наглаженный, аккуратный. У них была домработница, приходящая через день, старая еврейка с Кашгарки. Говорила с его матерью на идиш.

Фира не одобряла идиш: местечковый язык, недонемецкий. Она выросла на настоящем немецком, на французском, но ее папа иногда вставлял идишские словечки, дрек, например. Мама хмурилась, не одобряла при детях. При детях!

В гражданскую войну Фира научилась материться, сплевывать, курить, пить самогонку одним глотком, запрокинув голову, и занюхивать рукавом. Фира научилась грызть луковицу, чеснок, держать на всякий случай хлебную корку в кармане. Но при маме — никогда! При маме она продолжала быть выпускницей европейского университета, у нее всегда был платочек за манжетой, и стылую картофелину ела вилкой и ножом.

А тут идиш без всякого стеснения! Старые вороны! Но дружбу с соседкой завела, наведывалась постоять рядом, поболтать, расхваливала Лизу, та расхваливала сына, и было решено как-нибудь устроить чаепитие. А чтобы не нарочито было, позвать других соседей, стариков с восьмилетней внучкой.

Лиза нарядилась, купили торт. Вечером прошли через весь двор, народ в беседке и на лавочках улыбался, понимал ситуацию и одобрял: такой красавец пропадает, и докторша наша одинокая. Лизу любили во дворе, она всегда приходила, если кто-нибудь заболевал. Тут же и другие старики с внучкой подошли, тоже нарядные, с пирогом. Они были неутомимые общественники, старик окучивал клумбы, старушка занимала детей стихами, дворовыми спектаклями, ну и сводничала, конечно.

Постелили вышитую скатерть, вынули из буфета сервиз, хрустальную сахарницу, окна во двор закрыли и даже шторы задернули. Стулья были скрипучие, рассаживались долго, церемонно. Лизу посадили рядом с Марком, с другой стороны плюхнулась соседская внучка. Она теребила Марка вопросами, вертелась, перебивала Лизу, лезла в книжный шкаф: Марк Михайлович, что посоветуете почитать?

Лиза не сразу поняла, что девочка влюблена в него. Влюблена и явно ревнует к Лизе. Ей восемь лет всего, а как серьезно, отчаянно. Наконец, старики встали прощаться, девочка раскапризничалась напоследок, не хотела уходить.

Марк виновато улыбался. Разговорились. Всю войну он был на фронте, потом в Сибири, теперь перевели в Ташкент главврачом в военный госпиталь. Он перевез маму из Саратова, у них больше никого не осталось из семьи.

Старушки шептались на другом конце стола. Видно было, что Марк устал, еще немного поговорили про медицину, вспомнили знакомых врачей. Вскоре он откланялся: надо поработать. Ушел в другую комнату. Старушки сникли: не пошло у них.

Возвращались к себе уже в темноте, Фира выговаривала: Лиза, ну ты, как неживая! Про кино бы поговорили, про книги. Вот у девочки учись, какой напор! Тяжело старикам с такой внучкой, прет, как танк! У нас в таком возрасте никаких любовей не было в головах!

— Революция у вас в головах была. И зря! Лучше бы гусары! — Лиза была огорчена.

Не то, чтобы он ей понравился, да, приятный, хотя уже немолод, сильно за пятьдесят. Хотя и она уже в пожилые записана. Ничего не дрогнуло у нее внутри. Огорчилась за себя: вот я уже даже старому не нравлюсь. Скучная, строгая, неуклюжая мышь.

— Фира, но вы обе тоже хороши, мамашки! Каково ему терпеть, что мать сводничает открыто. Может у него уже есть тайная любовь, которую он никому не покажет?

— Может и есть, наверняка, гойка. Такие идише маме гоек не любят. У них по части интернациональности пробел, — засмеялась Фира.

— Завтра с утра так соседям с балкона и объявим, чтобы свадьбы не ожидали. А второй, который инженер, когда пойдем свататься?

— Он оказался юный, ему тридцать два, диабетик, поэтому старше выглядит.

— Твои женихи дурные, армянин аптекарь, это абстрактно, или имеем?

— Имели, наш дальний родственник в Самарканде. Посадили его.

— Еще лучше! Тогда уж кота завести спокойнее. А еще говорят, что еврейки — удачные сводницы!

— Я старалась.

— Знаешь, Фира, я похоже, с Ильей до конца жизни останусь. И он со мной, что уж совсем удивительно.

Привычно насыпали арахиса в миску, налили вина в рюмки и сели на балконе, коротать вечерок.

Как ни просила она Фиру: не умирай, ты должна за Илью со мной жить, как ни крепилась Фира вставать утром, варить кашу, делать зарядку, силы оставили ее. Лиза устроила ее в больницу при мединституте, позвала лучших кардиологов.

— Елизавета Темуровна, что вы хотите, ей восемьдесят семь лет, после войны и голодухи столько жить, уже подарок. Она курит, посмотрите снимки, правое легкое скукожилось, чем она дышит вообще?

— Лиза, ты не представляешь, как тут скучно в палате, они только про болячки говорят и про съезд кпсс, — шептала Фира. Она беспокоилась, что Лиза не хозяйственная. Написала ей на листке бумаги, где что лежит в доме: документы, изюм, запасы мыла, старые простыни на тряпки. Сняла сережки, вложила в лизину ладонь.

— Не потеряй только. Питайся правильно, много не кури, лучше вообще не кури, меня к Натану подсели под камень и Илюшу запиши туда. Не траться на венки и глупости эти. Иди, отдохнуть тебе надо, я подремлю.

Фира отошла ночью, во сне. Лиза дежурила у себя в больнице, ей позвонили.

Она поймала такси, подъехала через полчаса. Фира лежала на каталке в коридоре, закрытая белой простыней. Узкая, как щепка.

Лиза поцеловала ее легкую голову. Вот умерла моя последняя мама.

После похорон она брала ночные дежурства. После дневных ночевала у себя в кабинете на диване. Домой забегала ненадолго: помыться, переодеться, не могла смотреть на фотографии, на вещи, скорей, скорей. Соседи останавливали ее, сочувствовали. У нее не было сил на все эти разговоры, причитания. Ей казалось, что они обижаются, им хотелось поучаствовать в ее горе, все-таки долго жили рядом, как родные.

Где-то через месяц она почувствовала, что отпустило немного. Дом ждал ее, терпел пыль, беспорядок, немытую посуду, нестиранную одежду, сваленную в кучу в ванной. В выходной она затеяла уборку, стирку.

— Вы теперь без меня там, тогда и я без вас! Умерли, бросили меня, нету вас тут. И заберите свои вещи.