Лариса Бау - Памяти Лизы Х

Мирился бы с Лизиной домашней безалаберностью: окурки в пепельнице, стопки журналов у кровати на полу, банка с хлебными крошками для птиц на подоконнике. Восхищался ею: хирургом, умницей, ее красивыми ногами, ее нарядами. Чтобы внезапно целовался с ней на лестнице. Чтобы не любил власть, не лез в партию, не махал флагами на демонстрациях. И чтобы одевался красиво, не вонял потом, чтобы волосы из носа не торчали, и из ушей, и чтоб не толстый, и сильный, и на руках бы ее носил иногда. И красивый, да, орлиный нос, темные глаза, курчавые волосы. И да, умный, конечно, образованный, и чтоб одинаковое читали и говорили потом. А она удивлялась бы его мыслям и восхищалась.

А такому она не нужна. Такому она будет серая мышь. Пройдет, не заметит. Или будет слушать, скрывая раздражение. Такому нужна небитая, непуганая, без прошлого с голодом и войной. И помоложе, конечно.

К Первомаю фойе больницы украсили пластиковыми цветами и красными бантами. Сколько стилей уже пережила: Сталина в красном, Сталина в черном, Ленин и Маркс меня переживут, наверно.

Организовывали на демонстрацию. Лиза никогда не ходила, брала дежурства, а потом уже сваливала на ноги: болят, у меня операции долгие, не могу. Она смотрела на радостную галдящую молодежь, распределяющую ряды, носителей транспарантов центральных, боковых. Раздавали листки с лозунгами, инструктировали, когда кричать про партию, когда про интернационал. Неужели они верят в эти слова? После всего что было, и они уже знают, что было на самом деле. Живут так же, как будто ничего не произошло. Та самая партия, те самые лица на флагах посередине, а боковые меняются, сегодня без одного, завтра без другого. Временно, пока отринутые вожди опять не вернутся мучениками, героями на конях.

Они же молодые, любопытные, почему не хотят задуматься, остановиться, сравнить? Довольны собой, «никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить». И терпеть, и плакать, и предавать. Страна счастливых умелых рабов.

— Ирина Степановна, отоприте нам партийную кладовку, пожалуйста.

— Пересчитайте ваши кумачи. Двенадцать длинных на трех палках, четыре квадратных на двух. А где флажки?

— Флажки в парткоме возьмете, у нового.

Как дети в песочнице, совки и ведерки у сестры-хозяйки, а флажки у Карабаса, заперты в ящиках теперь. Новые порядки.

Вместо Ильясыча в парткоме уже несколько лет сидел стриженый бобриком молодой узбек из правильной партийной семьи. Его отец уже стоял на трибунах, помахивал рукой, сын еще походит лет пять внизу с флагами, покричит лозунги, и тоже на трибуны заберется.

— Новый волкодав неосторожный, — говорила Ирина Степановна, — хотя пока кусает мелко. Ильясыч был отец родной, степенный-пуганый. Этот летит, ног не чует. Зарывается.

Новый был пришлый, неташкентский, за год в кабинете завел лакированную мебель, знамена в углу расставил в бронзовых урнах, как зонтики в прихожей, занял шкафы книгами: Ленин со старой компанией, материалы съезда такого, съезда сякого, и вымпелы, партийные пенаты.

Несколько раз вызывал Лизу, убеждал в партию вступить. Намекал на продвижение до главврача и в Индию поездку на год.

— Я не претендую, меня устраивает моя должность. На партию у меня ни времени, ни сил нет. Со стороны поддерживаю и одобряю, — говорила Лиза холодно.

— Но вы подумайте, Елизавета Темуровна, вы ведь преподаете, пример студентам подать…

— Студенты без меня устроятся. Мне некогда, извините.

Выходя и парткома, Лиза привычно материлась шепотом. Вот опять испугалась до потливых рук. И противно было за свою привычку бояться, и за все это лязгающее гиганское насильное устройство, ужас которого надо счастливо не замечать.

Когда Ильясыча хватил инсульт, все растерялись. Не изувер был, чтоб проклинать, но и не любимец, чтоб горевать душой. При нем было вполне спокойно, понятно, нового не заводил, лишней пропагандой не отвлекал, наверх не доносил. Вынесли его на руках из кабинета скрюченного, он дергал кривой ногой, лицо еще было живое с одной стороны, глаз растерянно моргал. Лиза поддерживала его голову, холодную, слегка дрожащую, вытирала слюну в углу рта. Внутри привычно отмечала, как захватывает его паралич: онемел рот, перестал дергаться испуганный глаз.

Ильясыч был нестрашной копией усатого всеобщего отца, а стал сломаной куклой в мокрых штанах. Как унизительна смерть, особенно на людях. Нет, умирать надо в темноте, в одиночестве.

Вспомнила своих. Владимир так умер, в темноте, в тишине, как полагается отверженному рыцарю. Красиво умер Илья огненным столпом. Весело жил, и милосердно умер. А вот Ильясычу не повезло, осрамила его смерть, отомстила за идеалы.

Лиза давно жалела его, лечила. Он стеснялся, отказывался, хотя видно было, что жизнь дается ему с трудом. Вроде как он Лизе враг должен быть, мог сгноить, но пожалел, помогал. Илью за руку хватал, укорял отечески, когда тот опасно насмешничал. Лебезил с военными, честь отдавал, жаль каблуками щелкать не мог. Вот так жизнь и провел: жалел тех, кого в юности недобил.

Умер за два дня. Его хоронили на коммунистическом кладбище, в отдельной могиле. Приготовили временный памятник — деревянную пирамидку с красной жестяной звездой. Кривую, неуважительную. Был жаркий май, сильно пахла сирень, все щурились на солнце, потели. Его маленький, почти детский гроб поставили на две табуретки, накрыли бархатным флагом из его парткабинета, держать подушку с орденами доверили Ирине Степановне. С речами спешили, но вдруг протиснулся сказать слово его сосед, уже нетрезвый. Стал говорить, как Ильясыч пугал соседей ночью, внезапно просыпался и кричал: «Бей его, бей!». То есть всегда на войне за дело революции был, до последнего часа.

— Тьфу, дурак, такое говорить про покойника, травленые мозги, — Ирина Степановна всплакнула.

Потом на поминках не удержалась пошептаться с Лизой: дрянное время было, но ему тоже повезло. Не будь калека, пострелял бы еще. Но господь милосерден, его пастырем над нашим стадом определил.

Лиза оставила себе консультации и лекции, уже стало тяжело оперировать. Дрожали ноги, иногда кружилась голова. Такая здоровая всегда, и вдруг устала. Уже думала про пенсию, надо было найти занятие по душе. Друзья советовали: пиши учебник, пиши воспоминания, научись вязать, начни путешествовать.

Сейчас, когда одна, никто от нее не зависит, ездила далеко, иногда на весь отпуск: в Прибалтику, в Западную Украину. Даже в Болгарию один раз, на море и в столицу. В Болгарии ей было тяжело. Ходили группой, под присмотром: в музей, на рынок, но в церкви не заходить. Как зэки.

Ей понравилась Рига. Примеривалась, могла бы прожить жизнь там? Рига напоминала Вену ее детства, только нищеватую, провинциальную. Печальная неухоженая красота города привлекала ее и терзала, как расковыривание засохшей болячной корки, всюду таилось тоскливое подозрение: а как могло быть, если бы не война, не советская власть? Была бы непрерывная тихая Европа кофеен, неспешных прогулок в парках, церемонных приветствий. Как в книжках, в старых фильмах. Кто бы я была тут? Дама с другими привычками, в узком костюме, с жемчугом на шее. Здесь прохладное не потное лето, когда можно одеть лишнее. Не врач, и тем более не хирург. Преподавала бы иностранные языки, переводила на конференциях. Гуляла среди старинных дач у моря среди сосен. Или по мокрой булыжной мостовой, стуча зонтиком по камням. У нее был бы муж Вольдемар, в темной шляпе, в грубом шерстяном пиджаке, в кожаных перчатках. Она заботливо надевала ему на шею клетчатый мягкий шарф в ветреную погоду. Они катались на машине и, выходя, она опиралась на его руку. Он был инженер, или адвокат. У них квартира с видом на реку, на верхнем этаже старинного дома. Непременно в стиле Модерн. Непременно с лифтом, в котором бархатная скамья, зеркала и темные деревянные панели с вырезанными букетами наверху. В квартиру вела высокая дверь с тяжелой латунной ручкой. Ей нравилось придумывать детали, обставлять свой кукольный дом. Зимой запах елки, летом — сирени. Белые легкие занавески на ветру, скрипучий паркет. Постепенно проявлялись черты ее старого дома из детства. Не там, не такого, но похожего. Это уже было с ней, и закончилось. И как закончилось, лучше не вспоминать.