Мэтт Хейг - Как остановить время

– Видите мужчину в первом ярусе? Вон, он о чем-то разговаривает со своей соседкой, дамой в зеленом платье. На него все смотрят, но делают вид, что не смотрят.

Я заметил добродушного румяного человека с круглым совиным лицом и аккуратно подстриженной седой бородкой.

– Это Эндрю Карнеги. Промышленный воротила. Он богаче Рокфеллера. И вдобавок щедрее… Но, сами видите, он уже старик. Сколько ему осталось? Лет десять? Чуть больше? Зато любая деталь, выплавленная из его стали, – а их на железных дорогах страны не счесть – намного его переживет. Он ляжет в могилу, а этот зал, построенный на болтавшуюся в его карманах мелочь, будет стоять как ни в чем не бывало. Для того он его и построил. Чтобы его имя жило в веках. Так поступают богачи. Едва они убедятся, что обеспечили себе и своим детям безбедное существование, как начинают заниматься своим наследием. Какой тоской веет от этого слова, правда? Наследие. Сущая бессмыслица. Столько усилий ради будущего, которого им не видать. И что такое наследие, мистер Хазард? Всего лишь пустейший, зауряднейший суррогат того, что мы имеем сейчас. Ни сталь, ни деньги, ни модный концертный зал не сделают тебя бессмертным.

– Мы сами не бессмертны.

Он улыбнулся:

– Взгляните на меня, Том. На вид мне столько же лет, сколько ему. А на самом деле я моложе младенца. И доживу даже до двухтысячного года.

Что, если слегка его подколоть?

– Но как вы на самом деле себя чувствуете? – решился я. – Меня всегда пугала перспектива прожить несколько жизней глубоким стариком.

На мгновение мне показалось, что все-таки я его задел . Пожалуй, я заступил за невидимую черту. Скорее всего, заступил, но он в ответ лишь улыбнулся и промолвил:

– Жизнь есть жизнь. Пока я слышу музыку и могу наслаждаться устрицами и шампанским…

– Значит, боли вас не мучают?

– Ну, с костями у меня не все ладно. Временами ломит так, что не уснешь. И иммунитет у меня уже не тот: я подвержен простуде и гриппу. Станете старше – сами убедитесь. Физические преимущества, свойственные альба, с возрастом сходят на нет. То и дело цепляешь разные болячки. Как обычный человек. Но я не сетую. Невелика цена, если ты все еще жив .

Жизнь – высшая привилегия, так что я один из самых привилегированных людей на планете. Вы тоже должны быть благодарны судьбе. Вы будете живы даже в середине следующего тысячелетия. Переживете меня. Переживете Агнес. Вы бог, Том. Воплощенный бог. Мы – боги, а они – однодневки. Вам надо научиться наслаждаться своим божественным существованием.

В центре сцены появился хрупкого вида плешивый мужчина с напряженным лицом. Он натянуто улыбнулся переполненному залу. Зал разразился аплодисментами. Некоторое время человек просто стоял и молча глядел на нас. Затем он – это был Чайковский – повернулся к изящному пюпитру, стоявшему на сцене, взял дирижерскую палочку и взмахнул ею. На миг застыл. Казалось, перед нами старый чародей с волшебной палочкой, и он собирает все свои силы, намереваясь нас околдовать.

Зал замер. Никогда прежде не доводилось мне слышать подобной тишины. Казалось, все разом затаили дыхание. Воцарилась вежливая тишина новейших времен. Утонченная и одновременно мучительно дразнящая, словно коллективное благовоспитанное предвкушение оргазма.

Казалось, время остановилось.

И зазвучала музыка.

Уже много лет я не наслаждался музыкой. Просто сидел, как всегда, не ожидая ничего особенного.

После рева труб ненадолго вступили скрипки и виолончели; их сначала негромкое и нежное пение вскоре переросло в мощную симфоническую бурю.

Правда, сначала я ничего особенного не почувствовал. Но затем меня почему-то пробрало до нутра.

Нет. Не до нутра. Неточное слово. Музыка не может пробрать до нутра. Музыка уже внутри нас. Она открывает нам наш внутренний мир и пробуждает эмоции, о существовании которых мы и не подозревали. Человек словно бы заново рождается.

В ней было столько неясной тоски. Я закрыл глаза. Не могу описать, что я тогда чувствовал. Такая музыка рождается еще и потому, что только через нее можно выразить то, чего не выразишь никаким другим способом. Одно могу сказать наверняка – я вдруг снова понял, что живу.

Затем разом вступили трубы, валторны и турецкие барабаны, и от их мощи сердце у меня забилось быстрее, а голова закружилась. Когда я открыл глаза, то увидел, что Чайковский своей палочкой словно бы вытягивает музыку из воздуха, – будто она уже была в нем разлита, и ее надо было просто из него извлечь.

Когда все закончилось, композитор снова съежился, словно из него выпустили воздух. Зал поднялся. Аплодисменты и дружные крики «браво!» накрывали композитора волна за волной, но он лишь едва заметно улыбнулся и легонько поклонился.

– Чихать он хотел на Брамса с высокой горы, а? – улучив момент, шепнул мне Хендрик.

Я понятия не имел, о чем он. Я просто радовался тому, что снова вернулся в мир чувств.

Но уже тогда мне стало ясно, что поход в Мюзик-холл был просто трюком. Хендрик использовал свой излюбленный прием, чтобы заманить меня в свои сети. Мало того что он обещал отыскать мою дочь, еще и убедил меня, что я тем временем буду жить в свое удовольствие. До меня еще не дошло, что мне втюхивают залежалый товар, но, когда я понял, что вступил в сделку, меня уже купили с потрохами. На самом деле это случилось сразу, как только он впервые упомянул Мэрион. Но я готов был поверить в Хендриково очковтирательство. В то, что Общество «Альбатрос» поможет мне найти не только мою дочь, но и меня самого.

На следующее утро мы завтракали у Хендрика, запивая еду шампанским; там и состоялась наша беседа. С тех пор она не идет у меня из головы.

– Первое правило – не влюбляться, – говорил он мне, пальцем стряхнув со стола вафельную крошку, прежде чем закурить сигару. – Есть и другие правила, но это главное. Не влюбляться. Не любить. Не мечтать о любви. Будешь его придерживаться – будешь более-менее в порядке.

– Сомневаюсь, что смогу когда-нибудь снова полюбить, – обронил я, глядя на завитки сигарного дыма.

– Вот и хорошо. Тебе, конечно, не запрещается любить еду, музыку, шампанское и редкие октябрьские солнечные деньки. Можешь любить вид водопадов и запах старинных книг, но любить людей – это слишком. Ты меня слышишь? Не привязывайся к людям и старайся поменьше сочувствовать новым знакомым. Иначе постепенно спятишь… – Он ненадолго смолк. – Восемь лет – это предел. Ни один альба не может оставаться на одном месте дольше, не привлекая к себе внимания. Это Правило Восьми Лет. Восемь лет ты живешь в свое удовольствие. Потом я отправляю тебя на задание. Потом ты начинаешь новую жизнь. Без всяких призраков прошлого.