Мэтт Хейг - Как остановить время

– Общество, Общество, Общество… Ты постоянно твердишь об этом Обществе, но ничего о нем не рассказываешь. Я даже не знаю, как оно называется.

– Общество «Альбатрос».

– «Альбатрос»?

Нам принесли еду.

– Желаете что-нибудь еще? – спросил аккуратно одетый, с прилизанными волосами официант.

– Да, – улыбнулась Агнес. – Сделайте милость, исчезните.

Официант был явно ошеломлен; он пригладил усы, стараясь прийти в себя.

– Как вам будет угодно.

Я посмотрел на искусно приготовленную рыбу, и желудок мой издал голодное урчание: я уже больше ста лет не едал таких деликатесов.

– Считается, что альбатросы живут очень долго. И мы живем очень долго. Хендрик Петерсен основал наше Общество в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году, чтобы объединить и защитить нас – таких, как мы, «альбатросов», или «альб», – от внешних угроз.

– А кто такой Хендрик Петерсен?

– Очень старый и очень мудрый человек. Он родился во Фландрии, но живет в Америке с тех пор, как она стала Америкой. Свои первые деньги он заработал во время тюльпанной лихорадки в Нидерландах и приехал в Нью-Йорк, тогда еще Нью-Амстердам. Торговал мехами. Наращивал капитал. И в конце концов сколотил приличное состояние. Занялся недвижимостью. И другими вещами. Хендрик и есть Америка . Он основал Общество, чтобы спасти нас. Наш дар – это дар небес, Том.

Я рассмеялся:

– Дар небес. Дар? Скорее проклятие.

Она отхлебнула красного вина.

– Хендрик обязательно спросит, ценишь ли ты доставшийся тебе дар.

– Мне будет не так-то легко сказать «да».

– Если хочешь жить, скажешь.

– Я сам не знаю, Агнес, хочется ли мне долго жить.

– Не Агнес, – шепотом одернула она меня и оглядела ресторан. – Джиллиан.

Она достала из сумочки флакон. «Сироп, унимающий кашель». Влила немного в стакан с виски. Протянула мне. Я отрицательно мотнул головой.

– Ты хоть понимаешь, сколько в твоих словах эгоизма? Погляди вокруг. На людей в этом зале. А лучше вспомни эмигрантов, что путешествуют третьим классом. Большинство из них не дотянет и до шестидесяти. А как насчет разных ужасных болезней, от которых умирали наши родные и знакомые? Оспа, холера, тиф, даже чума – я знаю, ты долго живешь на свете и наверняка их помнишь.

– Помню.

– Нам это не грозит. Для таких, как мы, есть всего два варианта смерти. Мы умираем либо во сне от старости в возрасте примерно девятисот пятидесяти лет, либо от летальной раны в сердце или в голову, либо от огромной кровопотери. Все. То есть мы избавлены от многих человеческих страданий.

Мне вспомнилась Роуз: как она страдала от боли в последний день своей жизни, как дрожала от лихорадки. Вспомнилось, как мучительно тянулись для меня недели, месяцы, годы и десятилетия.

– В моей жизни случались минуты, когда вместо наслаждения долгой жизнью мне хотелось пустить себе пулю в лоб.

Агнес легонько покачивала стакан со смесью виски и «сиропа, унимающего кашель».

– Ты прожил немало лет. Пора бы понять, что правда о нас опасна не только для нас.

– Спору нет. Взять хотя бы доктора Хатчинсона.

– Я не про доктора Хатчинсона, – мгновенно парировала она. – Я говорю о других людях. Хотя бы о твоих родителях. Что произошло с ними?

Я не спеша дожевал кусок рыбы, проглотил, промокнул салфеткой рот и наконец сказал:

– Мой отец был убит во Франции, потому что придерживался не той веры.

– Религиозные войны? Он был протестантом? Гугенотом?

Я трижды молча кивнул.

– А мать? – Агнес сверлила меня взглядом. Она чувствовала, что я у нее в руках. Думаю, так оно и было. Я рассказал ей правду.

– Вот видишь? Главный наш враг – невежество.

– В наши дни никого не убивают за колдовство.

– С течением времени невежество видоизменяется. Но никуда не исчезает и по-прежнему смертельно опасно. Да, доктор Хатчинсон умер. Но если бы он остался в живых, если бы вышла его статья, то за тобой пришли бы. И за другими.

– Пришли бы? Кто?

– Хендрик все тебе объяснит. Не волнуйся, Том. Ты не напрасно живешь на свете. У тебя есть предназначение.

Тут мне вспомнились слова матери о том, что я должен найти свое предназначение, и, доедая нежнейшую рыбу, я все думал, когда же оно мне откроется.

– Погляди на нее хорошенько, – стоя рядом со мной на верхней палубе «Этрурии», сказала Агнес. – Свобода, освещающая мир.

Так я впервые увидел статую Свободы. Ее правая рука вздымала в небо факел. В ту пору она сияла медью и производила сильное впечатление. Когда «Этрурия» приблизилась к входу в гавань, статуя вспыхнула в лучах солнца. Она казалась громадной, монументальной и древней, под стать сфинксам и пирамидам. Сколько я себя помнил, мир постоянно уменьшался, приобретая все более скромные размеры. Но, взглянув на очертания Нью-Йорка, я почувствовал, что мир как будто вырос. У него прорезался голос. Появилась уверенность в себе. Я сунул руку в карман и сжал пальцами пенни Мэрион. И, как всегда, ощутил прилив бодрости.

– Я видела ее вблизи, – сказала Агнес. – Поначалу кажется, что она стоит на месте, но на самом деле она идет. Сбрасывает оковы прошлого. Оковы рабства. Оковы Гражданской войны. Она устремлена к свободе. Однако навеки застыла в настоящем мгновении. Видишь? Да не на факел смотри, посмотри на ее ноги. Она движется и в то же время не движется. Стремится к лучшему будущему, но пока до него не дошла. Как и ты, Том. Вот увидишь. Тебя ожидает новая жизнь.

Я смотрел на «Дакоту» – величественное, богато декорированное семиэтажное каменное здание кремового цвета с изящными балюстрадами и крутой двускатной крышей. У меня закружилась голова и возникло редкое, очень редкое чувство, что все вокруг пришло в движение, причем не только в моей жизни, но и во всем мире. Я пробыл в Нью-Йорке уже несколько часов, но это ощущение не ослабевало. Было что-то особенное в нью-йоркском воздухе в 1890-е годы. Что-то живительное. И настолько реальное, что казалось, это можно вдохнуть. Что-то такое, отчего ко мне вновь вернулась острота ощущений.

На мгновение я замер, не решаясь сделать шаг.

Что случилось бы, вздумай я убежать прочь? Если бы я оттолкнул Агнес и скрылся в парке или рванул бы по 72-й улице и удрал от нее? Но, видимо, я был слишком одурманен, опоен новизной этого города. Я уже чувствовал себя гораздо более живым, чем прежде. После многих лет пустого небытия.

Памятник американскому индейцу – Агнес назвала его «Индеец в дозоре» – важно взирал на нас сверху вниз. В 1980 году, работая в Сан-Паулу, я увижу на экране маленького цветного телевизора репортаж об убийстве Джона Леннона. Мне покажут тот самый дом, потому что именно там его убили. Меня тогда посетит мысль: а вдруг на доме лежите проклятие, поражающее любого, кто войдет в его двери.