Мэтт Хейг - Как остановить время

Мы понемножку отщипывали кусочки ржаного хлеба и накалывали на коктейльные палочки оливки.

– Как вы себя чувствуете? – спросил я. Вопрос банальный, но искренний.

Она отломила кусок дрожжевого хлеба и секунду-другую его изучала, будто в нем, как в каждом фрагменте Вселенной, скрывалась некая тайна.

– Гораздо лучше, – наконец ответила она. – Эпилепсия у меня давно. Бывали периоды и похуже.

Давно .

– Значит, раньше приступы у вас бывали часто?

– Да.

Официант подлил нам вина. Я сделал глоток. Еще один.

Камилла смотрела на меня требовательно.

– Теперь ваша очередь. Вы обещали. Расскажите о себе: для меня это важно.

– Я и сам хочу рассказать вам о себе, – ответил я, сам не понимая, какую часть правды рискну ей открыть. – Однако есть некоторые вещи, о которых вам – да и другим – лучше не знать.

– Что-то связанное с криминалом?

Неужели она меня дразнит?

– Нет. Вернее, не без того. И все-таки нет. Просто если я вам о себе расскажу, то вы, пожалуй, решите, что я спятил.

– Филип К. Дик писал, что иногда сумасшествие – это адекватная реакция на реальность.

– Вы про писателя-фантаста?

– Да. Я фанатка. Помешана на фантастике.

– Дело хорошее, – одобрил я.

– Вы ее тоже любите?

«Нет. Я сам фантастика», – подумал я, но вслух сказал:

– Да, особенно некоторые вещи. «Франкенштейн». «Цветы для Элджернона».

– Мне очень хочется, чтобы вы рассказали о себе, – настаивала она. – Хотя бы то, что собирались. А если я сошла с ума, так и скажите.

Меня так и подмывало с ней согласиться. Сказать: «Вы сумасшедшая» – и разом положить конец своим сомнениям. Но вместо этого я сказал:

– Прежде чем услышать обо мне, вам придется рассказать о себе. – Получилось жестче, чем мне хотелось бы.

– Придется? – Она округлила глаза.

Я сделал глубокий вдох. Вот он, подходящий момент:

– Мне нужно знать, как вы меня опознали. Нужно знать, почему вы упомянули «Сиро». «Сиро» закрылся восемьдесят лет назад.

– Я все же не настолько стара.

– Именно. Такое мне и в голову не приходило.

Женский голос запел песню. Камилла склонила голову набок:

– Обожаю эту песню. Послушайте.

Я узнал теплую сентиментальную мелодию. Звучала «Вновь появляется» Карли Саймон.

– Моей матери нравилась Карли Саймон.

– А Майкл Джексон?

– Только мне.

Она улыбнулась, но чуть смущенно. В этот момент я живо, как недавно в пабе, представил себе нас с ней вдвоем. Как я ее целую. Меня охватила паника. Надо бежать отсюда, заставить Хендрика купить мне билет на самолет и затеряться в дальней дали, – там, где я больше никогда ее не увижу. Но нет – поздно, слишком поздно.

Сейчас Камилла расскажет о себе.

– Хорошо, – сказала она. – Je vais m’expliquer [23] Сейчас я расскажу о себе ( фр .). .

И заговорила.

По ее словам, приступы эпилепсии начались у нее в семилетнем возрасте. Родители старались, как могли, обезопасить дочку. Застелили полы мягкими коврами. Обклеили углы столов салфетками. Пока подбирали необходимые лекарства, у Камиллы постепенно развилась агорафобия.

– В сущности, я стала бояться жить.

В девятнадцать лет она обручилась с красивым и веселым веб-дизайнером по имени Эрик, шведом по матери. Этого Эрика я и видел на странице Камиллы. Эрик из «Фейсбука». Он увлекался скалолазанием и в 2011 году погиб: сорвался в пропасть.

– Я тоже там была. Сама, конечно, не лазала. С эпилепсией не больно-то полазаешь по горам. Но я была там, рядом. С несколькими нашими друзьями. Крови было – ужас. И потом, стоило мне закрыть глаза, я видела только кровь. Так продолжалось много месяцев. А потом я подумала: что ж, он умер… да и пошло оно все!

Она перевела дух. Предаваться воспоминаниям – все равно что проживать их заново.

– Мне не давала покоя мысль, что я в любую минуту могу умереть. Мне хотелось быть здоровой, как он, а тут вдруг – бац ! – выясняется, что он обычный смертный. Это было уж чересчур. Но надо было как-то выкарабкиваться из этой истории. Перевернуть страницу. И я отправилась путешествовать. Я не хотела всю жизнь быть заложницей своей болезни. Понимаете?

Я прекрасно ее понимал.

– Так что же случилось потом? Отчего все переменилось?

– Шесть месяцев я путешествовала по Южной Америке. Бразилия, Аргентина, Боливия, Колумбия, Чили. В Чили мне очень понравилось. Поразительная страна. Но потом у меня кончились деньги, и я вернулась во Францию, правда, не в Гренобль – слишком много воспоминаний, сами понимаете, – а в Париж. Обошла все приличные рестораны и отели и устроилась на работу в «Плаза Атенэ». Это шикарный снобский отель. Работа меня немного успокаивала. Целыми днями, с утра до вечера, общаешься с людьми: регистрация, выезд, но ничего такого, что трогало бы ум или душу, понимаете? Никаких вопросов о жизненно важных материях – словом, то, что нужно.

Вот оно. Я чуял это нюхом. Она продолжала, а у меня стеснило тревогой грудь.

– Там в фойе висели фотографии, парижский золотой век, снимки двадцатых годов. Джаз-клубы, бульвары, Монмартр, было даже фото… как же ее звали? Джазовая певица, танцовщица, с гепардом…

– Жозефина Бейкер?

Едва я произнес это имя, как в памяти всплыло: она танцует чарльстон в парижском клубе «Сенчури», а я любуюсь ею сквозь туман сигаретного дыма.

Камилла утвердительно тряхнула головой и изобразила руками успокоительный жест: мол, конец истории близок. Я сдерживался из последних сил.

– Да. Жозефина Бейкер. Короче, самая большая фотография висела прямо напротив меня, и я смотрела на нее изо дня в день. Пианист за роялем в ресторане «Сиро». Под фото надпись: «Сиро». Снимок черно-белый, но для того времени очень хорошего качества. Пианист на фото настолько поглощен музыкой, что совершенно не замечает глазеющую на него ресторанную публику; он смотрит поверх рояля прямо перед собой… Меня это застывшее мгновение прямо-таки зачаровало… В нем было что-то от вечности. Что-то, над чем не властно время. К тому же мужчина был хорош собой. Руки красивые. Лицо сосредоточенное, задумчивое. На нем была ослепительно-белая сорочка, но рукава бесшабашно закатаны, а на руке – шрам. Кривой такой. Ничего страшного, думала я, что я влюбилась в этого человека, ведь он уже умер. Только он не умер, правда? Потому что он – это вы.

Я медлил в нерешительности. Я понятия не имел, что мне делать. Вспомнил, как пристально она разглядывала в пабе шрам у меня на руке. Теперь понятно почему. Все прояснилось.

Какая нелепость! Ведь я сам пригласил ее сюда, чтобы рассказать правду, но теперь боялся об этом и подумать. Интуиция подсказывала: солги. Что-что, а лгу я отменно. Гладко, натурально. Надо просто расхохотаться, принять разочарованный вид, признаться, что несколько разочарован: мол, я было решил, что она меня и вправду узнала, а теперь вижу, что она шутит. Фотографии способны вводить в заблуждение. А фотографии 1920-х годов – особенно.