Наталья Горбаневская - Прильпе земли душа моя

Тише, выше, ближе, круче,
полегонечку дойдем
до ходячей в небе тучи,
там и выстроим свой дом.

Четко, твердо, аккуратно,
стены – воздух, небо – свод,
но внезапно, непонятно
мы запросимся обратно,
хоть бы даже безвозвратно,
в хляби глин, трясин и вод.

Потому что этот облак,
этот воздух, эта синь —
не для наших тяжких лёгких,
не для наших слабых сил.

Тише, ниже, скольже, круче,
кочки, тропочки – возврат.
А вверху над нами тучи,
отчужденны и колючи,
насылают неминуче
мелкий дождик, крупный град.

Облетает одуванчик, дав рожденье целой стайке,
молодую травку нянчит прошлогодний лист опавший,
уступая место ночи, отползает день вчерашний,
молодая травка точит прошлогодний день лужайки.

И целый свет —
лишь суета сует,
и всяческая суета
всегда животвореньем занята,
смолчите «нет»
и отвечайте «да»,
и диалектика тучнеет на престоле…
Мне столько лет уже, что эта ерунда
слаба, чтоб порешить мою свободу воли.

Воздыхатели вздыхали,
кланялись поклонники,
а цветы стояли в зале,
как на подоконнике.

В белом платье, в туфлях черных,
как в системе знаковой,
чтобы кто-нибудь ученый
рюмками позвякивал.

Воздыхатели вздыхали,
поклонники плакали,
а цветы не засыхали,
как живые на поле.

В белом платье, с черным бантом,
с челюстью подвязанной,
чтоб наемным музыкантам
заработать на зиму.

Воздыхатели взлетали
легче пуха летнего,
выше Леты, над цветами,
к дню Суда последнего.

Основа жизни, основанье сил
на выживанье, белая надежда
слепых очей, остатняя одежда
плечей спины и темени могил,
корявый посох, голая ладонь
на посохе, нечуткая к занозам,
и, вопреки сугробам и заносам,
путь пеший на мерцающий огонь.

Не тронь меня, пока я шевелю
губами, вычисляя расстоянье
до таянья снегов, до расставанья
души и тела и пока листаю
губами теплыми снежинок стаю,
стремящуюся к вечному нулю.

Взгляну вокруг, но Имени… Шагай
и дальше вдоль по занесенным вешкам,
по опустелым до весны скворешням
(«и этот воздух, воздух вешний»,
такой не то что бы нездешний,
но не теперешний…). Вороний гай
кругами над протоптанной тропою,
толпою бесов, смешанных с пургою,
облавой черно-белой за тобою…
Но там, вдали, мерцает. Так шагай.

Вот оно, теплое небо,
вот он, сходящий свет,
вот оно, всё, что немо,
заговорило в ответ,
заговорило, запело,
заколоколило,
облако белопенно
к нам возглаголило,
травы шептали тихо,
лес голосил что есть сил,
тенькала паутина
между поющих осин,
яблоко к речи поспело,
с крынками спелся плетень,
и подползти не посмела
молчаливая тень.

Остановись. Остановлюсь.
Нет, не остановлюсь.
Не утоплюсь, не удавлюсь
и даже не влюблюсь.

Слепая лошадь, жернова
крути, пока жива,
не ожидая торжества,
ни даже и овса.

Крути и не остановись.
Остановлюсь. Паду.
Но пар души, идущей ввысь,
кругами поведу.

Не ради праздника, не ради
гулянья при честном народе,
но будьте вы одни мне рады,
одни явления природы.

И то – не радуга, не вёдро,
не беломраморные недра,
не реки молока и мёда,
не розы радиусом в полметра,

а просто рябенькие тучки
и ниже их, сквозь дождик сизый,
те придорожные цветочки,
что топчут путники в Ассизи.

Наступает, наступает на ноги мороз,
ни согреть, ни разогнуть оттоптанные пальцы,
в колком воздухе недогово́ренный вопрос
проступает, как узор, натянутый на пяльцы.

Приступая к спору о преступности страстей,
об изменах и обманах, поскользнешься
в леденелой и вонючей подворотне. Здесь
оземь грохнешься – не разогнешься.

Кто над пяльцами до смерти спину гнул,
тот за гробом голову ломает.
Кто при жизни напрягал надменный ум,
тот по облаку морозному узоры вышивает.

На стыке вагона с инерцией ветра,
на стыке воздушных путей и стальных
одна одинокая черная ветка,
свисая с небес, ударяет под дых.

На стыке природы в лице непогоды
и мира в обличье катящихся рельс
она ударяет, как в прежние годы
ударил бы целый завиденный лес.

И, вдвое согнувшись под этим ударом,
до птичьего свита давленья поддав,
душа машиниста, и свистом и паром
клубясь, поднимает на воздух состав.

В какой я завернула лес
и буреломный, и сквозной,
оврага дальнего отвес
заманивает крутизной,

чужими комьями земля
босые ноги ранит в кровь,
и, руки за спину ломя,
жесток кустарника конвой.

В какой конец я забрела
земли, в какой незнамый край,
как дивны, Господи, дела
твои – не все, не эта страсть,

ломящаяся сквозь кусты
безлиственные напролом…
Ты, Боже, смотришь с высоты,
а мы не смотрим, мы живем.

Сроки мои не про́били,
крутится мое мобиле,
словно и впрямь перпетуум.
Шальную меня и отпетую
отпевать не приходится.
подсохнет мокропогодица,
застолбенеет распутица,
и гиацинт распустится
сквозь сутолку и сумятицу
в Страстную Пятницу.

По досточке по тоненькой,
по бревнышку, по шпале,
на берег, отдаленнее
всего, о чем шептали,

всего, о чем шепталися
над картою-двухвёрсткой,
а досточка шатается
над бездною развёрстой,

раззявленною, явленной
очам как бесконечность,
законченная яминой,
куда упасть, калечась…

По досточке трясущейся,
качающейся, шаткой,
передвигаясь, в сущности,
скорей ползком, чем шагом,

над бездною висячею,
на берег тот неближний,
где нам сияет счастие
потусторонней жизни.

Мы попадаем в плен
к будильнику, к побудке,
все к той же, ежеден,
к воде ведущей дудке,
к погибельным звонкам
дверным и телефонным,
к ледку, по позвонкам
скользящему, ко звонам
колоколов в церквах,
к позвякиванью кружки,
к смешной на кружевах
дешевой побрякушке,
которой смысл сокрыт
от посторонних, к стуку
рук прачек в дно корыт,
к несущему простуду
норд-осту, к скрежеща
качающимся ставням,
к Тому, Кто со креста
снят не был – был оставлен.