Наталья Горбаневская - Прильпе земли душа моя

Жаром ядра чугунного,
дымом сухих торфяников,
паром сиянья лунного,
крепостью мятных пряников,
милого сердца крепостью,
красного лета лепостью.

Пенками от варенья,
мелким песчаным дном
– как первым днем творенья
и как последним днем.

Стало море в грозе, как в крови,
ни полунощи не видать, ни полдня.
Что ты спишь? Восстань, воззови!
Что же ты бежишь от лица Господня?

В чрево вод меня кинули вниз головой,
оплела меня бездна морскою травой,
но по воле Господней
на волна́х для скитальца построился скит,
рыба-кит, и отсель моя скорбь возопит,
из его преисподней.

Чудо-юдо извергло Иону на сушу,
чтобы быть ему слову Господню послушну
и пойти к горожанам ассирийской столицы,
не умеющим шуйцы отличить от десницы,
проповедовать им: еще сорок дней,
и ни камня на камне не останется от ней.

О Господи, спасший меня из чрева моря и рыбы чрева,
благий и милосердый, многомилостивый и долготерпеливый,
лучше мне умереть от Божия гнева,
чем плакать и петь под тенистою ивой, иссыхающей ивой.

То был не зверь, а человек,
не полуостров, а ковчег,
и вообще не этот век,
то есть не сей.
А что посеял, то пожнешь
и жниво за собой пожжешь,
и будет мир совсем хорош —
почти совсем.

И на родимой стороне
луны, в невидимой стране,
ты ухом припадешь к стерне,
и ухо то,
услышит, как растет трава,
как тихнут громкие права,
как сохнут слезы, а Москва —
известно что.

С бердышом и пищалью
конвоир косолап.
Вызывают с вещами
на последний этап.

Утолились печали,
отмотался клубок.
С парой крыл за плечами
конвоир косоок.

Я как будто всё могу,
то да сё могу. Но если…
Эта мысль в моем мозгу
развалилась, точно в кресле.

Недосказанная мысль
точит зубы между строчек,
как грызет в чулане мышь
сыра выпавший кусочек.

Дурную бесконечность
поставивши на попа,
да устремится нечисть,
имя же ей толпа,

млея от восхищенья,
хищные рыла раскрыв,
этою тесной щелью
прогрохотать под обрыв.

Лучше умереть раньше,
утром, а не поодиночке,
чтобы не доглядеть фальши
в протяженной, но дрогнувшей нотке.

Будь же кем и хотела,
будто всё заново снова,
опыт, как пар, отлетает от тела
и на холоду сгущается в слово.

В ожидании конца
не толпитесь на пороге.
Всем достанутся чертоги
в доме нашего Отца.

Не дыши в чужое темя
свежей стружкой и смолой.
За надышанною мглой
есть и место, есть и время.

Шестикрылый номерок
от волнения промок,
на ладони у любого
расплывается лилово.

Не толпитесь за чертою,
не томитесь немотою,
в доме нашего Отца
песни не кончаются.

Погружение, круженье
в той пучине бессловесной,
где отказывает зренье,
слух смолкает бесполезный.

Отряханье праха с пуха,
отрицанье отрицанья,
внешний мир – как оплеуха
на щеке, когда лица нет.

Когда нет лица, ни ока,
ни упрямящейся плоти,
когда тайна только срока
ждет, застыв на повороте.

Тайна хвороста и хвори,
тайна возраста и взора,
тайна ветра, волн и воли,
прославленья и позора.

И, обнявшись с этой тайной,
чая, что настанут сроки,
ты, душа, – как гость случайный
в этом доме, в этом доке.

В этом досуществованьи
не спалить в печи поленья,
как не рассказать словами
таинство Пресуществленья.

Жжется дерево-сандал
в суженных зрачках,
расточает слезный дар
в лужах-ручейках.

Жжется плавленая медь
в горней вышине,
чтобы было умереть
скоро и во сне.

Отмирает любопытство,
удивленье замирает,
и душа небескорыстно,
но не скрытно занимает

очередь. В разлуке с плотью
и сама оплотянела:
ноздри высунув над топью,
поглотившей облик тела,

дышит газом флогистоном,
углекислый выдыхая
с хрипом, посвистом и стоном,
называемым стихами.

И друг мой, проданный за бушель пшеницы,
и Бог наш, преданный за тридцать копеек,
и по́том протканный виссон плащаницы,
и вор, и ушкуйник, и коробейник,

и все ситуации и обстоятельства,
и все персонажи от Сего до малых
– брызги и отблески Его сиятельства
на сером облаке, на сизых скалах.

Незаметно перекреститься,
натянуть рубашку из синего ситца,
переплыть на ту сторону Стикса,
позабыть, кто с тобой не простился.

Всю былую память, все былое зренье
словно бревна сплавить по реке забвенья,
словно гонки счалить в сомкнутые звенья,
ничего не чаять, кроме избавленья.

Ставили поставец,
поставили ставень.
Овен среди овец
агнцу не равен.

Агиография
огнеупорна.
Горлинка райская
сыта по горло.

Овен пошел в овса,
воин – в сожженье.
Ставень повёрнулся,
Преображенье.

Спи, человечек,
печь протопив.
Сверчок увечит
всё тот же мотив.

Прошел Сочельник,
прошло и Рождество.
Глядится чайник
в крещенское стекло.

Мой гость забытый
жив ли еще?
Где конь с копытом,
там и рак с клешней.

Дальние вздохи дождя ли, снега,
стон тормозов,
и жизни будущего века
праздничный зов.

Жестко постелено, да за гробом
сладко доспать,
метеослужб оголтелым угрозам
там не достать.

Ясная над Лесной Геновефой
голубизна,
подметено березовой веткой
небо без дна.

На вербах наши скрипки,
наши смычки на ивах,
неутомимые рыбки
в потоках и заливах,