Наталья Горбаневская - Прильпе земли душа моя

То ли дождь испарился,
то ли иней прилег
на любимые лица
по щекам поперек.

То ли иней прилег
на их душ перелет,
на воскрылий, восперий
всё у тех же преддверий
воск, их ждущий, и мёд.

Отпусти, Господи, душу грешную,
не довольно ль на земли поваландалась?
Не премного ль по Покровскому-Стрешневу
или здесь по полям по лавандовым

потаскала за собою ноги босые,
помавала, как крылом, по обочинам,
не пора ли поползти вверх по осыпи,
распростясь с оболочкой обесточенной?

Вверх по осыпи, где звездные россыпи
не туманятся, не гнутся, не ломаются.
Отпусти душу грешную, Господи,
не вели еще пуще намаяться.

Какой бы ни был час, пора вставать,
какой бы ни был
тот том, что завалился под кровать,
каким бы нимбом

ни озарялся недоснившийся
прохожий образ,
и спишь – уже не спишь, и слышишь – вся
сонная область

уходит за окно, за переплет
оконной рамы,
туда, откуда в сон Бог всё нам шлет —
покой и раны.

Под шелестом безлиственным,
железом листовым,
стань у последней пристани
и – нет, не простони,

пропой хвалу творению
в траве на том дворе,
негаснущему зрению
на гаснущей заре.

Осмысляется звуком
всё, и до запятых,
если гулом и гуком
ты умолишь святых,

если ты Бога ради
умоляешь святых
в их тяжелом окладе
заступиться за стих.

Как по реченьке-реке
лодочка гуляет.
Об одном весле гребец
путь ей направляет.

Скрылась лодка в далеке
дальнем, неизвестном.
Ты прими ее, Отец,
в Царствии Небесном.

Два кружка, два овала,
овал над кружком
в прописях рисовала
бестолковым комком.

Рифмовала сквозь пропись
«небосвод – окоём».
Этот сдвоенный образ
сам не знает, о Ком.

«Нет!» – наверное таков
был мой первый крик,
трудно учится язык
«во веки веков, —
еле выговорить, – да,
si, и ja, и yes».
Yes, my God, my Sir. Звезда
катится с небес.

Когда Ему бок
прободло копье,
Он всхлипнул и смолк.
Репьи и тряпье
три дня трепетали
в изножьи скалы,
а в небе летали
римские орлы.

И на́утро восьмого дня,
забыв об арифметике,
я вышла в путь, в карман не взяв
ни паспорта, ни метрики,
ни тощих томиков стихов,
и вот иду – до петухов,
до стен Ерусалима,
сухим огнем палима.

Олово, олово падает с неба,
в коже одежды и де́вичьей коже
до ко́сти ходы прожигает.
Dies ли irae?
Еще непохоже.
(Червь через череп дыру прожирает.)

Не смяти мои мысли, лукавый,
не сминай мои метры,
отхиляй, гугнивый, кулявый,
за километры.

Олово, олово падает, плавлено.
Будет ли это хвалимо и славлено?
Олово каплет горячим дождем.
Что это значит, пока подождем.

Уже за порогом,
уже за чертой,
уже по оврагам
томится настой
густою душой
отцветающих трав,
уже отошел
от платформы состав.

И прежним дорогам
не встретиться с той,
которая ляжет
уже за чертой,
пряма, как стрела,
и уже пролегла,
которая скажет:
иди же, не стой.

Тот не томный, не тонкий,
глуховатый гобой
над листом похоронки,
разгоняя потемки,
плачет разом с тобой.

Не избыть, не замаять,
не отправить в Орду,
топит на́ сердце наледь,
тает льдинкой во рту.

Хоть заплакан, проплакан
во всю чахлую грудь,
но колеблемый клапан
не заткнуть, не погнуть.

Не избыть, не замаять,
в комбикорм не смолоть,
плачет вечную память
и невечную плоть.

И в слезах обволокся
в ту невечную плоть,
каковою облекся
и от коей совлекся
среди облак Господь.

Весною я больна.
Не лирикой, не лирой,
но роющей до дна
сторукою, сторылой
тысяченожкой спазм,
язвящих чрево дрелью.
И Ты от ней не спас,
не заменил свирелью.

Мне цыганки на вокзалах
так хотели погадать,
отцепилась, отвязалась,
верю только в благодать.

И куда меня ни кинет
обстоятельств маета,
знаю, знаю: не покинет
та единственная, та,

что, за шиворот рукою
ухвативши, поведет
прямо к воле и покою
из отомкнутых ворот.

Первая-то рифма каждому слышна,
а вторая – «плоть-душ»,
Господи, прости меня, так ли я смешна,
дуя все в ту же да ту ж

дудку двуединую, душ плоть
выманивая на свет?
Дай мне в огороде лебеду полоть
с тою, чей восход воспет.

Это волшебство, колдовство, волхвование…
– но да будет, верую, воля Твоя,
чтоб Тебя хвалило всякое дыхание,
а не только подобное пенью соловья,
а и мое грешное, частое, короткое,
Бог весть что бормочущее хриплою глоткою.

Как долго всё, как жизнь долга,
как тяжкий взгляд из-подо лба
тупой, но жалящий.
Как мы живем? Чего жуем?
Обугливаемся живьем,
как на пожарище.

На пепелище слов и снов
трухою рухнувших основ
наполнив горсточки…
Но вдруг, хоть изредка, нет-нет,
внезапный свет, просвет, рассвет.
Спасибо, Господи.

На зарайской на картофельной гряде
потрудись, как в райском вертограде,
как не трудятся нигде уже, но где
не впустую просят Бога ради.

Виноградарь, виночерпий, вертопрах,
потрудись, как сиживал когда-то
вскоре надолго забытый старый Бах
над кантатой стопятидесятой.

Выкопай, приподыми и обтруси
с тех туберкулезных клубней глину,
во раю ли, в огороде, на Руси
– сказано: «Трудись, и не покину».