Наталья Горбаневская - Прильпе земли душа моя

только, может быть, слишком глядела,
как стояла, ничем не одета,
эта яблонька, ёлка, омела,
эта милого рая примета.

Никуды, ненаглядный, не деться
от мотыги да Каина в доме,
но Пречистая Дева Младенцу
наливное подаст на ладони.

Как сладко, и сонно, и весело жить,
когда разрывается Паркина нить
и ты подлетаешь, как мяч,
в хрустальный, распахнутый купол небес,
где ангел с цевницею наперевес
радушно прикажет: «Не плачь».

Где хвейной тенью лёг
в еловые опилки
предсмертный фитилёк
немеркнущей коптилки,

мерцающей коптилки
хлопчатая душа,
и синь на синей жилке
графит карандаша,

скачки карандаша
в линёванной тетради
считают чуть дыша
за шагом шаг к награде,

к мерцающей награде
в фанерных небесах
с лиловым христаради
на смолкнувших часах.

О, если б без слова, мычаньем
дотыкаться в вымя небес,
с прилипшим к губам молочаем,
с ключами наперевес.

О, если бы можно сказаться
нечленораздельней, чем мысль,
без стихосложенья – эрзаца
Иаковой лестницы ввысь.

О, если б без рифмы, без слога
и без языка, но пока
без складу и ладу эклога
карабкается в облака

и высь оглашает мычаньем,
чтоб слышали эти и те,
как жизни грядущей мы чаем,
посеяв ключи в пустоте.

И увидел Бог,
что это хорошо —
и душа, и плоть,
и пшеница, и осот.

И в день седьмой
Он велел отдыхать —
спать медведю зимой,
а человеку не спать.

И яблочком вслед
запустил Он, когда
наши бабка и дед
вышли за ворота.

Жёстко слезы утру.
Вкус дождя на ветру.
Шорох шуршащей гальки.
Время завинчивать гайки.

От океана соль
белою полосой
губы мне обводит,
спазмой желудок сводит.

Время уйти налегке
прежде, чем грянет жатва.
Время считать, в кулаке
сколько пальцев зажато.

Я заблудилась, как овца
потерянная в небе звездном,
где за сиянием морозным
мерещится лицо Отца.

Что знает Он о человеке?
Что – дуновение. Что день —
как уклонившаяся тень,
струна, запутанная в ветке,

зыбкая тина под ногой
и тех глубоких вод пучина,
где нет спасенья, если Сына
заносит выснеженной мгой.

Падут нечестивые в сети свои,
а ты – перейдешь.
И в гусли ударишь, и скажешь: «Смотри,
как мир хорош».

И в гусли ударишь, в тимпаны забьешь,
и воспоешь: «Хвали».
И тут-то под сердцем таящийся еж
расправит колючки свои.

Гора опустела, и ходят по ней лисицы.
А раньше здесь, помнишь, варили и красили ситцы,
И девушки косы плели, и вода из колодца,
Которая нынче за серебро продается.

Лисицы ходят и рыжим косятся взглядом.
А раньше здесь, помнишь, все было близко и рядом,
И девушки шли в лесок на краю деревеньки,
А нынче нам наши дрова достаются за деньги.

Лисицы ходят, но скоро и их не станет.
И хлеба, в пустыне добытого, всем не достанет.
И девушки сгложут сучки на последней вербе,
И высохнет плач: «Обнови наши дни, как древле».

Кто протягивал вервь по земле,
когда тверди от хлябей делились?
Кто вола привязал к борозде
и велел, чтоб коровы телились?

Кто прокладывал молнии путь,
чтобы дождь, и пшеница, и тесто?
Кто велел охватить и стряхнуть
и заре указал ее место?

Кто и море замкнул взаперти,
когда выторглось как бы из чрева?
Кто нам вдунул из глины взойти
и ослушаться Божьего гнева?

Не сплю и сижу,
как одинокая птица на кровле.
И пепел пожру,
как хлеб гоненья и скорби.
Но – о, не восхить
меня в моих дней половине.
Тебя же хвалить
других не найдется в пустыне.

От лености обвиснет потолок,
и паутина, пылью обрастая,
засушит прошлогодних мертвых мух,
и голову повесит молоток,
гвоздей невбитых разбежится стая,
но, главное, ни в мыслях и ни вслух
не вспоминай, как был когда-то зво́нок
труд поутру, как был когда-то склян
лед на пруду, прорезанный коньками,
не говори, как сказочный ребенок,
что кто-то гол, мохнат и обезьян,
ведь все равно и ловкими руками
не выпрямить, что сделал Он кривым,
и, значит, опускаем руки, мудро
твердя: «Все это суета сует
и всяческая…» – и пока твердим,
сидим впотьмах, хотя настало утро,
хотя в окне зажегся белый свет.

Душенька блуждающая, нежная,
бландула, вагула анимула,
твои шутки, шутиха, – безнадежные,
твой любимый отель – мое немилое

тело. Да и много с нас толку ли?
На торгу, на толкучке суетной
затолкали нас обеих, заторкали.
И куда теперь? Перетасует ли

Парка старая гаданье наново?
И что выпадет – Вытегра, Няндома,
Колывань, или Тамань, или Иваново?..
Анимула вагула, бландула.

Знаменье было им: бык
облак багряный на рог
поднял, и сотряхнулось
все бытие градобитьем.

Знаменье было им: облак багряный
бык воздел на рог,
Господи, Твой виноградник,
лозы, побитые градом.

Знаменье было – им или нам,
бык или облак, град или город,
знаменье или знак,
паволока или покров.

Или багряная плащаница,
зашитая через край,
где в смертном поту отпечатались лица,
не дошедшие в рай.

Проглотив девяносто обид,
я скажу непреложно:
если мышка за печкою спит,
значит, счастье возможно.

Если «Спи-моя-радость-усни»,
значит, не расплескалась
та, что красит счастливыми дни,
серебристая малость.

Маковым цветом, лаковым
летом, вдогонку прожитым,
светом неодинаковым,
ярким, а то и крошевом
пасмурным, мжистым, маревным,
в неба котле разваренным.

Летом, какого не было,
нету и не предвидится,
арией из «Онегина»,
армиею-провидицей,
гаубицей на засеке,
спасшей весь мир от засухи.