Андрей Ильенков - Повесть, которая сама себя описывает

И не только Стивина, но и вообще вся жизнь три года назад была полным дерьмом. Потому что тогда был тошнотворный дорогой Леонид Ильич, дорогая водка, носили «олимпийки» и слушали «Чингисхан», а многие даже «Бони М», вообще всякую дискотню, а про «хэви-метал» и слыхом не слыхивали. Компьютеров не было. То есть их и сейчас нет, но вот есть же у некоторых, а тогда ни у кого в целом городе не было. За джинсы люди убивались! Жили, как дикари. Да и сейчас, оказывается, живут. Вот же ведь стадо долбаных мутантов.

— Что вы тут без меня разговариваете? — обиженно встрял в разговор Киря.

— А о чем с тобой разговаривать? — возразил Стива. — Мы вот разговариваем, что плакат допотопный висит, а ты, небось, смотришь на него и в х… не стучишь!

— А чего мне стучать? Я не стукач.

— Так то же в х…, дурак, — пояснил Стива. — Совсем другое дело.

— Ну, в него я стучу.

— Вот и стучи себе, а тут дело государственное! Видишь, Брежнев на плакате?

— Вижу, и что?

— И тебя это не волнует?

— Нисколечко!

— А меня волнует! — воскликнул Стива.

— И меня волнует! — поддержал его Либкнехт.

— Да почему же волнует?! — удивился Киря самым искренним образом.

Ему объяснили.

Да потому же волнует! — объяснил ему Карл, что если мы попали в такое место, где даже райком партии даже не следит даже за политическими плакатами, то недалеко же мы уйдем, а зайдем, вероятно, очень далеко! В таком месте всего можно ожидать: и что дороги не чинились незнамо сколько лет, и что электричество отключат. И что, может, тут милиции нет и бандиты, прямо бандит на бандите сидит и бандитом погоняет. И спекулянты прямо за горло берут. И брильянты в загипсованных руках до сих пор возят, и в стульях тоже. И по сие время, может, тут свирепствует сибирская язва.

Да потому же волнует! — дополнил Стива и даже от избытка чувств привстал и слегка как пинанул Кирю под сиденьем! И не только сибирская язва! А также туберкулез, сыпной тиф, а про сифилис он уже вообще молчит. Все сплошь покрыто, может, сифилисом. Ходят какие-нибудь позапрошлогодние троглодиты в каких-нибудь обоссанных польских джинсах, жуют прибалтийскую жвачку, грязными пальцами ее изо рта вытягивают, и снова в рот, и снова вытягивают, и снова в рот! А в окнах какие-нибудь патефоны, и из каждого поет, блин, какая-нибудь Пахмутова олимпийскую песенку, и Кобзон ей подпевает. Помои по улицам текут. И телки все до одной сифилисные, в париках и синтетических блузках и трусах, и вонища же от них! От блузок, трусов, а особенно — от отечественных духов. И все носят в руках авоськи с тухлым минтаем, и тоже не озонирует, а пофигу!

Киря послушал, послушал и тоже, кстати, возбудился. Он сказал: да, ну и что?! И к черту, и к дьяволу, и в монастырь! Да, и я могу с помощью вот этой машины со штурвалом пронзить пространство и уйти в прошлое!

— Одумайтесь, одумайтесь, товарищ… — попытался было предостеречь его Кашук, но не тут-то было.

Да, мы живем на древней и славной земле! И чем наше время лучше, чем три или там тридцать три года назад, он, Кирилл, решительно не желает понимать. И он все им сказал.

Вообще-то пионером массового свердловского краеведения стал певец Александр Новиков, чья песня, посвященная истории Екатеринбурга, стала молодежным хитом. И тогда Кирюша, до этого вполне презиравший этот так называемый опорный край державы, всерьез заинтересовался историей своей малой Родины. В конце концов, сколько ни воображай, что ты с Пушкиным на дружеской ноге, слаще во рту от этого не станет. А вот если бы — предположим на секундочку — реставрировать монархию…

Э, нет, не пойдет! Монархию не надо.

Ну, не монархию, а вот реставрировать бы капитализм. И тогда не нужно было бы воображать, что ты с Пушкиным на дружеской ноге, а можно было бы реально купить бывшую Американскую гостиницу и жить в комнате, где жил Чехов. Или купить дом Расторгуева, и тоже круто. Но даже до реставрации капитализма и то можно кой-как прикоснуться к вечности, вдохнуть воздух истории и все такое. Можно!

Ведь в годы войны здесь не только ковалось оружие победы, но и находилась Академия наук СССР. Можно себе вообразить этих академиков еще дореволюционной закваски, как они важно ходили в своих дорогих шубах и шапках по заснеженным улицам, с какой, вероятно, снисходительной иронией получали свои академические пайки. Как собирались вечером у камелька и на чистейшем французском языке обсуждали, вероятно, аспекты хамской власти и на чистейшем немецком — тонкости какого-нибудь там газогенераторного разделения изотопов. Как на чистейшем английском тонко шутили и горячо спорили. Но последнее уж они делали, безусловно, на чистейшем, благороднейшем, немного старомодном русском. А выпив, многие при случае могли побалагурить на идиш, а то и на иврите. Это, кстати, тоже кое-что.

Доля еврейской крови у Кирюши была, и, думая об Академии наук в годы войны, он с удовольствием представлял себя каким-нибудь Иоффе или типа того. Ведь, что ни говори, было обаяние в этом староеврейском духе. Нет, не древнееврейском, ничего такого не надо! Не надо никаких таких обрезаний (он поежился), ни к чему синагоги там всякие, миквы и мацы. Но вот атмосфера жизни добропорядочного советского еврея былых времен, профессора или академика, была упоительна. Но только чтобы непременно лауреата Сталинской премии. Вот он, такой лауреат, приезжает из академии на персональном «Зис-110» — шофер ему дверцу открывает, портфель несет. Квартира шестикомнатная. А дома жена, всякие там бабушки, дедушки, тетушки… Какие родственники помоложе — те сплошь, конечно, врачи, филологи и пианисты, в таких же, как у него, очках в роговой оправе. Какие постарше — те попроще: аптекари там, бухгалтеры. Какой-нибудь там древний дедушка — тот, возможно, даже с пейсами и в лапсердаке. Домработница Марфуша накрывает на стол… Водочка кошерная, курочка, щучка, фаршированная с чесночком… Нет, это все тоже очень неплохо. Конечно, это не жизнь русского барина даже и средней руки, но тоже ничего, жить можно. Если лауреат Сталинской премии. Как какой-нибудь там Эренбург.

— А как какой-нибудь там Мандельштам, не хочешь? — ехидно спросил Стива.

Да, действительно, ну их на фиг, эти еврейские дела. Лучше как обычно. В русской литературной атмосфере. Ведь здесь жил и творил великий сказочник Бажов! И ведь Уралмаш назвал «отцом заводов» не кто иной, как, тьфу, конечно, но великий социалистический реалист Горький. Если Кирюша не ошибается. И ведь именно этому городу были посвящены многие стихи бывшего великого футуриста Маяковского.

А сколько пленительных сердцу картин открывает вдумчивому краеведу история родного города! Вот в преддверии двухсотлетия города спорят, как его назвать: Красноуральском? Уралградом? Платиногорском? Реваншбургом? Вот не оцененная тупыми обывателями скульптура «Ванька голый». Вот конструктивистская архитектура…