Андрей Ильенков - Повесть, которая сама себя описывает

— Да ты с ума сошел.

— Да ничуточки. Но если я никогда себе не позволю сжечь дома, то в оконцовке я обязательно сойду с ума, и поэтому самое время здесь и сейчас заняться профилактикой неврозов.

— Блин, ты че! А вдруг соседние загорятся?

— Ну я уж подберу такой, одиноко стоящий, от которого не загорятся.

— Нет, ты точно дурак! Пожар ведь увидят, вызовут пожарных!

— Да кто увидит, кто вызовет?!

— Да кто-нибудь! Сам же говоришь — зарево в полнеба.

— Так можно днем! Никакого зарева.

— А дым?!

— Ну, дым… Скажешь тоже — дым! Дым-то — хер с ним, дым почти не заметен. Он только в самом начале, а потом, когда разгорится, да дерево сухое, — так дыма почти и совсем нет. Сплошное пламя и треск! Круто, а?! Ну и потом тоже. Если только водой не заливать, а само догорит, то дыма почти и нет!

— А че ты так возбудился-то, я не понял.

— Да я не возбудился.

— А по-моему, так ты очень возбудился. Ты что, пироман?

— Как это?

— Не знаешь? А вот есть такие сумасшедшие человечки, они очень любят огонь. До такой степени, что все вокруг себя поджигают. Дома там всякие, частности. Их называют пироманами и держат в сумасшедших больничках.

— Ладно, потом поговорим, кто тут сумасшедший.

И они пошли далее.

В седьмом доме гран-туристы ничего не нашли, но на них что-то нашло, и они окончательно перешли на американский язык. Хотя и непонятно, для каких таких причин. В том смысле, что переходить на американский язык у них причин не было. Ибо оба им не владели. Но это ничего, наверное, подумали они. Плюс к этому еще и то, что Кирюша глубоко презирал эту плебейскую Америку. Но это ничего, наверное, подумали он. И они перешли.

— Хей, Стива, кисс ми ин май асс! (Хэй, Стива, поцелуй меня в мою задницу!)

— Вот ду ю вонт?! (Что ты хочешь?!)

— Лук эт зе ступид бой! Кисс ми ин май асс! (Блин, дубина, целуй меня в жопу!)

— Кисс е асс? Ай шелл фак е асс! (Поцеловать? И больше ничего?)

— Фак еселф! (Ну уж ты сам как хочешь, а меня — только поцеловать.)

Ну и типа того. На более содержательный разговор их не хватило. А впрочем, что и возьмешь с американского языка.

В восьмом доме они нашли квадратную стеклянную чернильницу и ручку с ржавым железным пером. Каждый из двоих отразил эту находку по-разному. Стива вспомнил, как он писал письмо генсеку.

Западные ребятишки, говорят, то и дело пишут письма Санта-Клаусу. Советские, возможно, тоже пишут Деду Морозу, но у нас это меньше развито. С другой стороны, советские нередко писали письма генсеку.

Стива учился в первом классе со второй смены. И у него в подъезде, еще на той, старой, лошарской (клошарской) квартире, случайно образовались приятели — брат и сестра, второклассники Ленка и Мишка. Барановы. Они тоже учились со второй смены. С утра пораньше Кирилл приходил к ним, и они до обеда валяли дурака, предавались праздности и пустым развлечениям. А праздность, как известно, мать пороков. И вот однажды они докатились до того, что написали письмо генсеку. Они взяли тетрадный листочек и с диким хохотом написали на нем: «Брежнев дурак!!!» Вложили в конверт, надписали: «Москва. Кремль. Брежневу». Обратный адрес указывать не стали. Пошли на улицу и бросили в почтовый ящик. Потом Мишка, самый старший и опытный из них, вдруг спохватился, что все это нужно было проделывать в перчатках, чтоб не делать отпечатков. Но так или иначе, а ответа никакого не было. Странно, что у Стивы такие ассоциации при виде чернильницы и пера, ведь писали они нормальной шариковой ручкой.

У Кирюши же не возникло никаких личных воспоминаний, их заменил восторг созерцания самых настоящих чернильницы и ручки с пером. Ну да, не гусиным. Но пером с чернильницей. Кирюша заплакал от умиления и отчаянья. Стива утешал его, но Кирюша не утешался, потом дал тумака, и Кирюша заплакал еще сильнее, а тогда Стива опять его утешил, и Кирюша утешился.

В девятом доме они нашли бабу голую. На картинке висела на стенке. И Стива неожиданно рассказал Кирюше о своей связи с одной молодой колхозницей на сеновале прошлым летом. Они с батюшкой поехали куда-то в область, а там жили некие батюшкины дальние родственники. Были там всего-то несколько часов. Но Стива успел. И она была беременна на седьмом месяце, и она была его родственницей! Но конечно, очень дальней. Как говорится, вшивой и сифилисной. И она была совсем голая, а Стива остался в одних носках, и было беспрецедентно жарко и потно от раскаленной железной крыши сеновала, и Стива то и дело соскальзывал с ее крупного потного живота и заваливался в труху, и даже нарушалась связь. Но ничего, каждый раз ее быстро восстанавливали. Стива любезно добавлял, что баба была очень вонюча.

— Ну вот видишь, а пейзанок хаешь!! — проворчал Кирюша с тоскливой завистью.

— Да я не хаю, просто чего хорошего-то?

— Того, что они дают! — свирепо сказал Кирюша и энергично захрустел сапогами по мерзлой траве к десятому дому.

В десятом доме они нашли эликсир жизни. То есть настойку женьшеня. Целых три фанфурика. Ну и высмоктали.

В одиннадцатом доме они нашли смерть.

Началось все еще второго дня, а этот день был воскресный. В самом прямом и поэтому очень плохом смысле. Вчера ягавая баба, морда жилиная, нога глиняная, проснулась, как обычно, ни свет ни заря — в четыре часа утра, у себя на пече, на девятом кирпиче. Зевнула и поскрипела зубами. Звук, однако, получился будто бы неладный? С поразительным для ее лет проворством она соскочила с пече, накинула на голое тело ягу из жеребячьих шкур (другая яга, из неблюя, лежала в сундуке) и, прихрамывая, подошла к двери.

Сказала:

— Эй, запоры мои крепкие, отомкнитеся; ворота мои широкие, отворитеся!

Со скрипом отворилась дверь, и баба вышла на двор испробовать зубы на донельзя изгрызенной неподалеку растущей осине. Стала грызть, но осина поддавалась что-то худо. Убедившись таким образом, что зубы точно затупились, ягавая баба приподняла подол яги и присела помочиться. Струйка звонко зажурчала, и баба, пока моча не кончилась, смотрела, как снизу подымался пар. Прохладно было.